■ ■ ■

Противник потерял в бою за родину свою

Свой дом, построенный отцом, свой дом, свою семью.

И что осталось у него? Ряды родных могил

И, может, память о местах, где он когда-то жил.

А мы, шагавшие в строю, неважно, сколько дней,

Забрали родину его, а что нам делать с ней?

В чужом дому узка кровать, стол пуст и свет погас,

И всё, что говорить могло, молчит при виде нас.

Ну ладно, стол пускай молчит, пускай молчит кровать.

Нам есть, о чем поговорить и что порассказать.

Да хоть про родину, её заботу и уют.

А как меня зовут, скажи? А как тебя зовут?

В какую школу ты ходил, в каком районе рос?

Ты помнишь, как зовут жену и цвет её волос?

Как ты над матерью рыдал, мол, не твоя вина?

И как зовут твоих детей, ты помнишь имена?

Их тяжесть на твоих руках, на сгибе здесь и здесь?

Ты говорил им: смерти нет, а вот, выходит, есть.

Ты — враг и больше ничего, теперь ты только враг.

Как вышло так, что ты никто и звать тебя никак?

■ ■ ■

Я со своим кинофильмом повторным:

Шарфом верблюжьим респираторным,

Школьным альбомом (все — в белом, я — в черном),

Криком с балкона: “Обедать, бегом”,

Стала врагом.

Именем “Лена” (моим) убивают

Девочку с кошкой на крыше сарая,

Спящих младенцев и старых младенцев:

К мамке припавших, впадающих в детство,

Видевших ад и не веривших в ад;

Тех, кто не спрятался, не виноват.

Даже мои молодые родители

(Мама посмертно) теперь победители:

Там, где они целовались для фото,

Именем их убивают кого-то;

Мама рожала, не зная, что вот

Сколько появится вдов и сирот.

Кровь бесконечно шумит кровостоками,

Здесь на востоке ли, там на востоке ли.

Те, под кого наша память подложена,

Хоть бы не трогали имени божьего,

Или пускай как запекшийся прах

Окаменеет у них на губах.

■ ■ ■

Мы еще курили-пили вроде бы,

А у нас — пока мы там ля-ля —

Из-под ног выдергивали родину,

Будто скатерть из-под хрусталя.

Мы пошли по одному и группками

За черту, границу и предел,

Постепенно став настолько хрупкими,

Что почти никто не уцелел.

И, других никчёмные спасатели,

Никого никто из нас не спас.

Мы слова и музыку утратили

Песен, петых нами столько раз.

Но зато как быстро вой освоили,

Как пилюлю, заглотили зло:

Хорошо, что умерла так вовремя;

Хорошо, что умер, повезло.

Что теперь своё? Ну угол свой еще,

Полный книг, тарелок и тряпья.

Даже смерть и ту забрали, сволочи,

Сделав благо из небытия.

■ ■ ■

Был в Падуе дождь и в Венеции шторм,

Закутавшись в то, что с собой привезли мы,

Друг другу твердили: “Что будет потом?”,

Но не про Италию и не про зиму.

У стен базилики, у края земли,

Прикрыв телефоны от мокрого ветра,

Мы видели: люди на родине шли,

Как будто вину избывали при этом.

Букеты имели растерзанный вид,

Взлетая ритмично над пешим кортежем,

Как если бы это того, кто убит,

Могло бы порадовать или утешить.

Уже надвигалась февральская тьма

Холодной, понятной до ужаса, ковки,

И острыми точками тлели дома:

Поближе — аркады, подальше — хрущёвки.

И день, как всегда эмигрантски двулик,

Сближал оба мира без лишних усилий:

Там люди стояли друг к другу впритык,

Так плотно, как Джотто бы изобразил их.

Там невыносимо, живительно тут.

Но в этих домах никогда не жила я,

А в тех я же знаю, как люди живут.

И как умирают.

■ ■ ■

Снег сошёл, но не весь и не здесь, а где-то.

Согласись, что сейчас умирать нелепо,

Потому что иначе зачем всё это:

И свеченье, и цвет?

Что там с нами случилось, война и старость?

Всё закончилось? Прям-таки, всё осталось,

Но зима потеряла высокий статус

И тебя уже нет.

Здесь неутренний воздух дрожит от пыли.

Рановато мы как-то окно помыли

В знак того, что осилили, пережили

Зимний солнцеворот,

И в помытое нами окно и в двери

Вступит то, что очистит от всякой скверны,

Что приложит усилия, примет меры…

Ну, хотя бы начнёт.

В этом мире, где нет никакой надежды,

Все пытают друг друга: куда грядеши?

Или здесь притерпелся среди приезжих,

И родных домовин?

И любовь уцелела, и вечер долог,

Кровь, как лодочку к сердцу несет осколок,

За окошком слышны переливы скорых

И дымится жасмин.

■ ■ ■

Тот, кто переживал, зиму не пережил,

Горе не перенес, года не перерос.

Как это вышло так, что не хватило сил,

Там, где хватало, чтоб начисто, на износ?

Тот, кто предпочитал жизни среди олив,

Существованье длить там, где невмоготу,

Всех призывал дожить и обманул, свалив

В полную тишину, в полную темноту.

Главное, говорил, переживи чуму;

Перебегал иртыш махом, не тормозя.

Как не пойти к реке, не подражать ему?

Если нельзя ему, то никому нельзя.

Как он дыханье брал, стоя у кромки льда,

Всматриваясь в глаза, где ничего на дне.

То ли хотел сказать, мол, не ходи сюда,

То ли наоборот: что ты, иди ко мне.