К.
1.
мы не уехали так давно, что уже
сложно вспомнить куда. мы были заняты, love,
на ещё не выявленных производствах войны:
сверке с друзьями школьных японских проклятий,
сборке грибов и покраске оград.
собственно всё началось потому что мы
пересмотрели “третью часть ночи”, и вот
крутим теперь головой как слепой резистант,
вытолканный наружу во время облавы,
но и это конечно самый дешёвый трюк.
2.
книги утоплены, ясный вес их забыт,
но и в саду ничему не обученном нет
ни покоя, ни тихой тупости трудовой:
стоит вмешаться хоть и на полштыка —
то-то вскрываются как из чрева китова
влажные прописи аннелид, звучащих
как роскошное женское имя не так ли, тугие
свитки куколок раскалённых до красноты,
краешки антиминсов и киноафиш.
кто это обрабатывает нас с той
стороны, пока мы колупаемся с этой?
главное не заглядываться, не вестись.
3.
огибая полночный посёлок, вдруг слышишь как
страх снимается с истощённой окрестности: то есть
эта ткацкая, ментовскáя, ремонтная тьма
ещё в детстве стояла так рядом, и можно же было
даже как-то погладить её.
и друзья оставшиеся ещё раньше чем мы
не вполне от неё отделяясь, и всё же каким-то
волевым продолженьем ещё осеняют нас,
только от них и способных воспринимать
утешительный возглас без сдавленного плевка.
4.
нужно жить сказано долго, и мы как-то так и живём.
всё это долго, и мы можем тоже. нас тоже
научили чему-то те южные лета. сейчас
там разинуты эти же адские баннеры, слипшись
из афиш записных пиздодуев за тело и дух
и григория лепса, но наша ленивая кровь
неминуемо движется в тех же проездах и парках,
назначает сиять общежитиям, повелевает
жерновами восточного рынка, следит
за футболом, протягивается донельзя с акаций
в первых сумерках за стадионом кубань, и у нас
как тогда по-хорошему нет впереди ничего,
кроме нашей любви, о которой единственно стало
так бессовестно говорить. нам везло и везло:
вместо нас забирали похожих на нас, только что
не вполне осторожных, а дальше взялись
за совсем непохожих, и трудно сказать перед кем
мы куда виноватей, эстонки; давайте не будем.
5.
школы и церкви стоящие высоко
за сентябрь промываются солнцем почти
до бумажной слабости, мусорной белизны.
это лучшее время, и в воскресные дни
русские поселенцы приводят детей
к рвущейся вдоль окраины трассе м7.
что внутри этих фур, откуда они и куда —
этого никому и не надо знать.
но пока мир так тонок в сияньи, пока не зима,
нужно пробовать. детские лица и облака
одинаково светятся чистым огнём жестяным.
им подсказывают не моргать, не сжимать кулаки,
вспомнить море или хотя бы ближний карьер.
вообразить, как бессмысленные надписи на бортах
просто сливаются в длинный чёрный пробел.
это сложней чем освоить велосипед,
но попроще чем выучить гимн. спустя триста, четыреста фур
кто-нибудь наконец произносит дрожа:
я не вижу, не вижу! и вздрагивает сильней.
старшие и не верят, но хвалят как могут. теперь
можно ехать на красную площадь, поклонную гору
и в другие несуществующие места.
лучшее время. столько ещё впереди.
стихи для е. м.
знаешь нестарание рождества в раме угольной золотой
бесполезной даже делить на два зимний мир с его полнотой
о, земля для длинных: они идут вдоль отпавшей ветки, бетонных жил
и ложатся как сам господь положил, и обещанного не ждут
их подруг никто уже не возьмёт, и стихов их не отберёт
отрицательный силикатный мёд запечатывает им рот
мы не в греции мальчик, тут не взрастут кипарис или анемон
над слоями пригородных простуд до конца никаких времён
слава всем кто просто не был ментом, занимателем мест в крыму,
противопрозрачным махнул бинтом чисто так в пейзаж, никому
уклонился весь в честный русский ноль перед всякой здешней войной
и равнина ночью ещё ровней, звёздам стрёмно стоять над ней
из бориса поплавского
умирает музыка смешная
в занятом врагом концертном зале.
прижимается как приказали
полуколоннада раздвижная.
маленькие трески зимних раций
щиплются как ангельская фанта,
и на крышах всех администраций
леденеют флаги оккупанта.
дроны разевают над столицей
озорные клювы без записок,
чтоб затворник продолжал молиться
и не знал бы, как конец неблизок.
тем смелей в пальто не для побега
проступают в темноте парчовой
с полным ртом любви ещё и снега
дети скиданá и пугачёвой.
сколько бы их ни гнобили в школах,
а теперь и в университетах,
остаются на своих приколах,
вслух читая шулеров отпетых.
шарфы заплетают над рекою,
клеят ночью перья к акведуку,
и когда в канал постят такое,
что же в личку шлют тогда друг другу?
армия, намёрзшая потёком
на непокорившемся торосе,
не вернётся в гневе недалёком
на бульвары к ним, и с них не спросит.
в северном имперском ереване
ёлка их мерцает нам бессрочно
не светлей и не обетованней,
но безжалостней всех прочих точно.
памяти моники витти
подумаешь, как ты со мной жила:
как выученно долго я стоял
на черно-белом маленьком асфальте
твоим ночным учеником, и сам же
подсказывал тебе: смотри смелей,
бери их деньги, не считай их бывших
и не напоминай, следи за тем,
над чем они сбиваются и медлят.
и дальше, путаный свидетель всех
твоих беспомощных свиданий, летних
разъездов по холмам и фестивалям,
я сдерживался и не представлял,
как далеко ты заходила с ними
и не боялся никого из них,
ни итальянских их автомобилей:
куда б они тебя не завезли,
я мог быть как ни в чем другом уверен,
что ты вернёшься и войдешь обратно
в бессонный класс, где я всегда один.
в траве, готовой к смерти и любви,
но подставляющейся со смиреньем
растерянным бескровным пикникам,
мы отдохнём. сто тысяч солнц пройдут
над нами дальше, перезатопляя
пустоты в именах, словах и складках.
недавние и белые дома,
где будут жить невидимые семьи,
отсюда проступают непонятней
растений, прижимающихся к нам
в каком-то робком ужасе. мы тоже
когда-то были здесь, и где теперь.
куда тянулась тонкая рука
и для кого расстёгивалось платье.
спи, милая, я посмотрю за всем.
■ ■ ■
до того как всё пришло само, чё мы ждали на земле другого:
арво пярта вместо игоря крутого, или что том йорк пришлёт письмо?
даже ты и не была готова
скажешь не вот эти города, все равно свои или чужие,
чёрные распялив невода, бесконечно снились нам тогда
а порой в таких же точно жили
как боялись что взорвут филфак, и к эрлангеру заклясть таскали
проездные на метро, а стали самыми бесстрашными как так
покажи нам новые места, господин тревоги и отбоя,
столь преображенные тобою, чтоб считать заставила до ста
эта конченая красота
2022–2024 гг.