Я даже выбрался из загробного мира живым, правда, еще несколько дней был смурной и оттаивал душой. Все спрашивали — ну и как там? А как там — сидишь на маленькой кухне, как на спящем вулкане, нога на ногу, ждешь, когда все под тобой обрушится, и шутишь без остановки, чтобы только не смотреть вниз. Понятно я выражаюсь?

     Первым делом друзей проведал — как они там без меня? Нормально, повели пиво пить. Весь вечер гуськом из заведения в заведение, поторапливаемся, чтобы наверняка осушить весь Китай-город. Что-то не лезет — ни пиво, ни веселье, особенно чужое. Особенно в “Золотой вобле”. А вообще, после дюжины кружек мужчины размякают, плохо стоят на ногах, валят друг друга на обледеневшую улицу и играются, как щенята. Пока дамы скучают дома, у кого они есть.

     Или вот футбол. Кто-то с похмелья пришел, с шишкой на лбу.

     — Чего это, Мих?

     — Двадцать третье февраля отмечал.

     — “Раньше-то это я всех пиздил, а в этот раз что-то не вышло”. А?

     Люди, которых я два года не видел. Я-то думал, что они призраки, что их жизнь остановилась, а они, оказывается, жили ее дальше без меня. А я где был? В полупустой квартире в пригороде Парижа, смотрел, как во дворе соседка делает аэробику. Сколько это длилось, два месяца, полгода? Со мной это было?

     Все мы немного сдали, а так играем, совсем как раньше. Вот бы жизнь ограничилась этой футбольной коробкой, а вокруг — квадратные километры ночи, на которых все успокоились и выдохнули.

     Мы идем к метро, проходим двух алкашей, которые то хватают друг друга за морду, то лобзаются, с придыханием произносят фамилию президента. Спускаемся вниз, вагон пустой, а на сиденье уже расстелена газетка с закуской, с бутылкой коньяка. Можно вот так сесть и кататься, кататься по кругу до скончания веков. Если только не решат с тобой сыграть в казаков-разбойников, тогда — врассыпную! Лови его, лови! А если поймали — не обессудь, брат, сам виноват.

     Воет и колет морду вьюга, я дохожу до Патриарших и сажусь на обшарпанной кухне у Сани, он снимает с собаки поводок, вынимает из карманов банки с пивом. По всей стране лопаются трубы, в людей брызжет кипяток. Мы задумчиво смотрим на протекшее рыжеватое пятно на потолке.

     — Не могу отсюда переехать, моя золотая клетка.

     Когда мы виделись-то? Незадолго до отъезда, на дне рождении сестры он пьяный запустил фейерверк в помещении и чуть не сжег всех гостей. Откидывает шевелюру со лба, амбиций у него, к счастью, нет, а работа нужна только чтобы покупать сигареты. В большой гостиной его кровать стоит в самом углу, спрятанная за книжными полками. Уединившись, там он и провел то время, что я носился по свету, терял шмотье и волосы. Мы идем на военное кино, ежась от холода. Убивают лошадь, убивают младенца, немцы-скоты. Оказывается, кого-то долго насиловали в детском доме. Родители в ужасе выводят детей из зала, а мы уже не сдерживаем смеха.

     — Да тут ничего не поменялось, — говорят мне знакомые, пока за окном тонут в тумане азиатские башни. Но чипсы, которые мы едим, они со вкусом земли, а они то ли не чувствуют, то ли не хотят замечать. И почему-то на улицах мне больше всего хочется затеряться, превратиться в дерево, в фонарь или в яблочный огрызок. А навстречу бесконечная очередь совсем молодых людей: мальчики с длинными растрепанными волосами, девочки с проколотыми носами, широкие штаны, застывшие взгляды.

     — А что тут такое?

     — Концерт будет.

     — Чей концерт?

     — Да рэпера одного.

     — Ну скажи, может, я знаю.

     Я такого не знаю, достаю наушники и внимательно слушаю.

     “Дерьмо, что творится вокруг, все оно очень грустное,

     Груст-но-е, Груст-но-е.

     Все это дерьмо такое грустное,

     Груст-но-е, Груст-но-е”.

     Точнее и не скажешь. Нетерпение в толпе растет, подростки ржут, бьют бутылки и все вместе напирают на охранников за ограждением, которые отчаянно кроют их матом. Кому-то плохо, девочки садятся на клумбу с головой между ног, парни носятся туда-сюда, виснут у друзей на шее, прохожих посылают нахуй. Неподалеку дежурит скорая. Среди серого изможденного пейзажа пробивается невероятной силы бессмысленная энергия, и мне тоже хочется встать в очередь и следующие два часа действовать, а не думать.

     — Вот бы все это пролонгировать, — говорит в книжной лавке женщина с золотым зубом. — А то выборы эти зачем-то…

     Я улыбаюсь и выскальзываю наружу. Застенчивое солнце все же появилось и подтопило замороженный город, все вокруг закапало и заструилось. Пора и мне тикать.

     С самолета я схожу уверенно, не как два года назад. Я уже не пойду за горбоносым таксистом в кожанке, который взмахнет перед лицом моей пятитысячной купюрой со словами:

     — Скоро рубль ничего не будет стоить, брат.

     Тяжелый, мрачный город, еще и с плохим воздухом, а дышать тут легче. Благородный старик хочет продать мне Гранта Матевосяна, а щеки у него такие ввалившиеся, что кожа на скулах полопалась.

     Прохожу по проспекту и вспоминаю то самое место, на котором мы тогда стояли. Я не помню имени, да и лицо вспомню с трудом, но это был худой мультипликатор с тонким голосом, который оказался в чужой стране, и собирался ехать дальше — к девушке. Устраиваться, искать работу, жениться. Было это ему по силам? Мы пожали руки и навсегда попрощались, а время сразу смыло эту встречу, заменило ее другими людьми со своими планами и трудностями. Но где-то в складках материи это рукопожатие отпечаталось, и, проходя по проспекту, вы тоже его почувствуете.

     Я селюсь у Пети с Ниной и чувствую, что воздух тут сгустился, как перед грозой. Никто уже не смеется над грубыми шутками, а грубые замечания не маскируют под шутку. Потихоньку я ухожу гулять, а город заполнен знакомыми лицами — этих людей снова притянуло друг к другу вопреки всем обстоятельствам. Обросшие, они смотрят на меня из-под челок и поверх усов Фредди Меркьюри. За пивом Тимур рассказывает, как непредсказуемо складывается жизнь: он ехал в Европу, но не прорвался дальше Дубая, где без конца отучал пакистанцев называть его белым господином. А уже через полгода искусственный интеллект оставит его без работы.

     Виталий — именинник! Неуклюжий бильярд переходит в обыкновенную пьянку, мы сходу забиваем черный шар, и Петя отводит меня в угол, говорит, что сегодня останется ночевать у Виталия. Я киваю, мне не нужно задавать лишних вопросов — все вокруг рушится, приходит в негодность, и чувства тут не исключение. Нина тоже здесь, мы делимся на две компании и продолжаем тусоваться, как ни в чем не бывало. Ведь завтра всем нам предстоит гражданский поступок.

     Очередь растянулась на несколько километров. Я все проспал, приезжаю на такси и вклиниваюсь в середину, где друзья честно держали мне место. Сзади и спереди отзывчивые, но незнакомые лица, да и что с ними обсуждать — все без слов понимают, что участвуем мы в пролонгации. Раз в десять минут все делают шаг вперед.

     — Сыграем в слова? — предлагает Виталий. — Вижу слово на букву О.

     — Оппозиция?

     — Нет.

     — Оллигатор? — предполагает Сеня.

     Виталий недоволен.

     — Ожидание? Ошибка? Очковтирательство?

     Не так-то просто отгадывать с похмелья. А слово было — очередь. Час тянется за часом, мы и не ждали от себя такого геройства. Дождь пожалел нас и через двадцать минут уступил место солнцу, люди разлеглись на траве у посольства, кто-то сбегал за вином. Проезжающие мимо армяне сигналят нам, но звук клаксона не передает ни поддержки, ни осуждения.

     Мы с Ниной уходим за кофе, молча сидим в ожидании заказа.

     — Расскажи что-нибудь, — просит она.

     И у меня отнимается язык. Больше всего мне хочется утешить ее, развеселить, и меньше всего для этого теперь подходят тысячи цветастых слов, которыми можно играться, переставлять местами, а толку будет как от этого поблескивающего кафельного пола. Голова работает вхолостую, и я мычу, пока на обратном пути мы не замечаем общего знакомого. Тогда меня прорывает, я выдаю о нем подробную справку, но Нина уже не слушает.

     Шестой час стояния на своем, и я подумываю бросить эту затею, когда к нам присоединяется идейная рыжая девушка. Мы подтягиваемся, перешучиваемся с новыми силами, так ли все это бессмысленно, в конце концов? Что-то толкает меня изнутри, но я помню, что надо ехать дальше. Как белозубому серфингисту, надо седлать волну отчаяния и мчаться вперед, а останусь на месте — накроет с головой. Так что вполне достаточно вместе постоять в очереди, все равно время смоет и это. Особенно это.

     После заката мы огибаем угол здания, и перед нами раскрывается пасть посольства, в полутьме пожирающая чурчхелу из людей. Высокие бетонные стены, над ними кучерявится колючая проволока. Первое желание — развернуться и бежать. Но внутри пасти золото, зеркала, вежливые дипломаты. Бумажка, совестливая галочка, и нас выплевывает наружу, обратно к частной жизни. Мы с Петей идем по ночным улицам и говорим о еде, о футболе, обо всем, кроме того, чем занята его голова.

     Небывалый процент посчитан тем же вечером, можно спокойно ложиться спать. Мы посрамлены, высмеяны теми, кто в этот день занимался своими делами, и все же я чувствую смутное удовлетворение, все же это было действие, а не раздумье. В полусне мне мерещится, как что-то затянувшееся обрывается, время подходит к концу, и уже поздно благодарить, поздно ненавидеть и поздно опаздывать. Или что-то такое мне в ухо поет Боуи.

     Утром Петя приезжает забрать меня, как домашнего питомца. Мог бы и сам сообразить, но жизнь приучила меня спать, где угодно: в чужих домах, постелях, под крики детей, на обломках чужого счастья. Я не слышу ни слова, но знаю, какой невыносимый диалог происходит за стенкой. Потом мы собираем вещи и, попрощавшись с Ниной, уходим. Нагруженные рюкзаками и сумками, спускаемся с горы вдоль голых деревьев и жилого дома с разбитыми окнами, из которых открывается вид на серо-коричневый, вырубленный в камне город, где даже пасмурное солнце отбрасывает резкие тени. Петя прячет мужскую скорбь за темными очками, а мне нечем его подбодрить. Да и слов поддержки от меня давно никто не ждет. Зато Виталию есть что сказать.

     — Человек — социальное животное, примат… мы, как обезьяны в зоопарке, комнатные… если им не показать обезьянье порно, они так и не научатся… половой инстинкт — миф… иначе не было бы понятия изнасилование…

     Мне очень интересно, а вот Петя, кажется, норовит уйти в свою комнату.

     — А у тебя с этим как?

     Словами не объяснишь, а вот немую сцену показать можно. Подруга сидит на кровати вся белая, как мраморная статуя, а я отбежал и смотрю из другого конца комнаты. Выходит солнце, светит ей в лицо, и глаза оказываются прозрачными и невероятно глубокими. И что-то держит меня, мешает подойти и прикоснуться. Остаться один на один с другим человеком надолго, навсегда. Это же страшно!

     Виталий жарит нам вкусные котлеты, потом мы прокуриваем себе мозги, чтобы окончательно перенестись в холостяцкую молодость, когда кроме дружбы и карточек с футболистами у нас ничего и не было. Мы смотрим друг на друга затуманенными глазами. В таком же составе много лет назад мы должны были идти на поле и получать взбучку от калужской шпаны. Смешно. И спустя годы оказались в не менее уязвимом положении.

     Петины глаза слиплись в щелочки, может, он давно уже спит. Виталий начинает бродить взад-вперед по квартире и говорить под нос, видимо, мрачные мысли наслаиваются одна на другую. Иногда он ложится на диван и подолгу смотрит в потолок. А ведь я хорошо помню наше детство, тогда казалось, что вся жизнь будет похожа на американские комедии по телевизору. Ожидание, ошибка. Оллигатор.

Март-апрель 2024 г.