Леонид Гиршович

Помирать так с музыкой

Отрывок из романа “Конец света”

​

Первое, что выдавало ЧП, это поведение улицы. До слуха долетала какая-то невнятица. Подумала о войне. Да нет… Подумала о взрыве на реакторе. Тогда почему “летит”? Что на нас летит? Летающая тарелка? Спросить — неловко. Интеллигентный человек, а как из деревни: “Извините, пожалуйста, а на Лубянку я так попаду?” — “И так тоже”.

     Бесцветный мир теней, вихрем гонимых по кольцевой, по радиальным. Мир бессловесный, а если слово — то шепотом. Мир отводимых глаз, а если явный взгляд — то агрессия. Редкость, когда случайная встреча глаз разрешится улыбкой. Испуганно разбегутся взгляды, полные взаимного порицания: чего пялишься? Улыбка истолковывается как насмешка. Если “с целью поддержки”, когда монетка закатилась — то как злорадство. Вежливость выглядит заискиванием.

     Поэтому никак не возьмет Аэлита Алексеевна в толк, что произошло. Или это только кажется, что что-то происходит?

     — Лучше уж сразу, — сказал парень с татуированным на безымянном пальце колечком — не глядя на свою “супругу”. — Это как срок получить, а в конце вышак. — Пятакова-Чегодаева покачивалась над “молодоженами” в петле поручня, едва не ставя сумку им на колени. “Ничего, можете поставить”, — такой любезности не дождешься.

     — Они к нашим секретным разработкам подбираются, астрономы все подкуплены, и наши, и ихние, — убеждал мужчина позднего пенсионного возраста своего ровесника по единомыслию. Таких на мякине не проведешь. Но тут пятиминутный вагонный грохот в очередной раз накрыл с головой обоих.

     — Ну, ладно. Может, еще и мимо пролетит она… — так, со словами оперной, заведомо несбыточной надежды, расстались две женщины — когда ступеньки эскалатора сравнялись. На поверхности земли их пути разошлись, одна пошла на трамвай, другая на троллейбус. Аэлита Алексеевна, которой тоже надо было на троллейбус, не удержалась:

     — Извините, женщина, а что случилось?

     — Радио надо слушать. (Когда грубость — форма приличия, то она превращается в вежливость.) Через двадцать лет с другой планетой столкнемся. Как те ребятишки в самолете.

     — Такие вещи по радио не передают, — твердо возразила Пятакова-Чегодаева.

     — А вот передали… всё, сороковуха.

     “Сон?” Аэлите Алексеевне ехать было тем же троллейбусом, и попутчица всю дорогу ее вразумляла. Осветив вкратце техническую сторону вопроса, связанного с исчезновением планеты Земля, она делилась своим ви́деньем ситуации в продолжение целых пяти остановок. (А в Москве расстояние между остановками — богатырский скок.)

     — Почему по радио передали? А церковь потребовала. Надо, чтоб все исповедались, тогда в рай попадем. Чем наше ворье теперь займется? Места в ракетах бросятся покупать. А американцы им: во-о!.. На фига нам в космосе ваши доллары и то, что вы понастроили себе и напокупали? Это же все теперь тьфу. Вот ты удивилась — дверь, говоришь, на работе оказалась заперта. Журнал закрыли. А мы свой магазин тоже закрыли сразу. Что могли, припрятали, и домой пошли. Чего дожидаться — когда грабить придут да транспорт ходить перестанет? Охранная фирма, та, что нас крышует, так и сказала: “Мы в нынешних условиях с себя ответственность снимаем”. Главная беда (подмигивает): очередь на аборты до Луны выстроится. (Смеется.) Залетным что теперь делать? Только для себя теперь и жить. Нарожались. А то подружка все надеется: авось мимо пролетит. За дочку обидно.

     — Может это и к лучшему, я по жизни оптимистка, — сказала она, сходя на Дыбенко. Веселая-веселая.

     Вспоминается карикатура: лужи крови, труп ребенка — и медведь в фуражке со звездой играет на балалайке, кровавый балагур. Но все дело в интерпретации. Подпись под карикатурой должна быть: “Помирать так с музыкой”.

     Когда паника адекватна вызвавшим ее событиям, несущиеся с капитанского мостика заклинания “без паники!”, даже если б им все последовали, все равно ничего бы не изменили: финал предрешен. “Дорогие согражданки и сограждане, в нашем распоряжении есть две недели, чтобы привести в порядок банковские счета”. Атеисты, живущие по божеским законам, суть протестанты. Это по-немецки скучно. Зато когда все кругом анархисты, паника носит творческий характер. Что, как не анархизм, счастливым образом определило путь русской литературы — по Гоголю, а не по Одоевскому (скажем). Живая изгородь слов, щели многоточий… А вовсе не строй готовых предложений, надежно хранящих мысль, какую — решительно неважно, может, гениальную, а может, участок и вовсе пустует. Заборы изготовлены в Гамбурге и соответствуют общегамбургским стандартам, гамбургский счет прилагается. В России — все не так. Там у любви свои законы. “Дорогие россияне, у меня для вас две новости, и обе плохие. Первая: близится конец света. Вторая: через двадцать лет я уже не буду вашим Президентом”.

     В свете разверзшейся бездны, той ослепительной вспышки, которую сулил нам космический рок, началась крысиная возня, на языке суетящихся именуемая “дипломатической активностью”. Разверзшаяся бездна присутствует всегда — это будущее. Его непредсказуемость позволяет принимать желаемое за действительное. Но на этот раз будущее держало карты открытыми. Аналогия с семнадцатым веком, торжественно собиравшимся стать концом времен, малоутешительна. Их убежденность была основана на предрассудке, наша — на знании. Они слепо верили своему чувству, мы отнюдь не слепо доверяем показаниям приборов. Мы давно избыли прометеев комплекс и больше не питаем иллюзий относительно своих возможностей.

     Из политического словаря исчезло такое краеугольное для политиков понятие, как национальные интересы. Пришлось перестраиваться. Особенно — людоедским государствам, где функцию национальных интересов выполняет желудок вождя. После немой сцены, последовавшей за пренеприятнейшим известием, что к нам летит Мессия, мир вдруг сам собой сделался однополярным — вернее, на другом полюсе никому не хотелось оказаться. Лес космических ракет в Неваде. Человечество воспаряет на борту звездной армады, в иллюминаторах которой поблескивающий песчинками раскатан толь. Играет музыка Джона Вильямса — но это уже совсем для взыскательного слуха (“Star Wars”, music by John Williams). Таким будет завтрашний день.

     Шанс стать участником этого грандиозного сериала предоставлялся каждому жителю планеты независимо от вероисповедания, цвета кожи или еще чего-нибудь. Президент Соединенных Штатов в своем телеобращении к человечеству эту мысль озвучил. С тех пор, как караоке начало свое победоносное шествие по миру, каждый нет-нет да и озвучит что-нибудь под аккомпанемент ударных. Но Президент “озвучил” не в смысле, что говорил за кого-то, а тот только открывал рот. Мистер Президент формально хоть и служащий (стране, человечеству, Господу Богу), но все же не настолько услужлив. Это папа римский моет ноги своим кардиналам. (“И воду пьет”, — добавляли враги наисвятейшего из пап, называя его понтификат “цирком Ронкалли”.)

     — Равные шансы и равное представительство — вот основополагающий принцип, — голос Президента стучит в нашем серд­це. — Сохранение человечеством всех своих культурно-исторических сокровищ — вот основополагающий принцип. Чтобы ничто не стерлось и никто не стерся, — и чуть глуше, — из нашей памяти.

     “Ага… — думает культурная мама, покуда тащится со своим слоненком за тридевять земель в центр детского эстетического воспитания, где с ним водит хороводы сурок, знаменитый педагог. (“Ай, да что вы, далеко. Метро ходит каждые две минуты, а там на “сороковины” — четыре остановки, и ты на Крыленко”.) — Ага, — размышляет дама со слоненком, — равные шансы… — своему Президенту она бы не поверила, а американскому верит, хоть и возмущалась разрушением Вавилона в последнюю месопотамскую войну. — Значит, на конкурсной основе. Это сколько же человек на место?” Начинает считать, и получается больше, чем в МГИМО.

     Но как ни мал оркестрик нашей надежды, он не смолкает. Его усиливают специально приглашенные для этого халтурялы из других оркестров. Фонд“Обучение в открытом космосе” создается на средства Всемирной Церкви Стражей Седьмой Печати, возглавляемой преподобным Чао-Чао (Уэйкери, Алабама). А человек, весьма близкий к “поющему Чао”, как его называли, стал флагманом челночной дипломатии: Гордон Пим, ражий афроамериканец, познавший тайны астрологии и проникавший вглубь труднодоступных мест, где снискал любовь решительно всех тамошних жителей, без различия пола и возраста — о чем он с большим тактом поведал в своей книге “Черный Тюльпан Алабамы”.

 

— Мам, слышь? Летим на Марс, на Венеру, на Солнце — еще при нашей жизни. Куда хошь!

     От такого неземного счастья, от такой окрыленности матери впору было только разреветься. Как та тетка сказала: за дочку обидно? Еще при жизни полетит в космос? Но Аэлита Алексеевна железно умела властвовать собой. Недаром один ее дед был Пятаков, другой Чегодаев. Как и Георгию Леонидовичу, ей была по плечу любая ноша. В нужде чего он только не брал на себя: убийства, диверсии — да хучь шпионаж в пользу Японии. Дайте — самолично приведет в исполнение смертный приговор жене. Лишь бы доченьку спасти и уберечь. Не помогло, не спас и не уберег — Аэлита Алексеевна родилась в Соликамске…

     От другого своего деда, Чегодаева, она унаследовала уменье властвовать собой. “Дворовая жучка тем и отличается от породистого пса, что беспрерывно лает”, — так он говорил. Учил ни при каких обстоятельствах не повышать голос и не впадать в истерику. Когда за ним пришли, то нашли его с простреленной головой. В предсмертной записке было только два слова: “Много чести”. Подпись: “Иван Чегодаев, личный камердинер его Императорского Высочества великого князя Константина Николаевича”.

     Кой-какие слабости Аэлита Алексеевна себе разрешала. Изображать владение французским — с кем это было возможно, “евстевственно”. Не подавать виду, что во что-то не въезжает, не признаваться, что чего-то не читала. Вообще с маниакальным постоянством свидетельствовать свое общекультурное превосходство. Тяжелое наследие Соликамска. Зато чего и в заводе нет, так это той хамской распущенности, когда чуть что — сразу ор, сразу истерика. Нет уж, батенька, увольте, Пятакова-Чегодаева А. А. не плебейка, держать себя в руках умеет.

     — Ну что там у вас, еще учатся чему-то или все с ума посходили? Уроки-то хоть были?

     — Были. Диктант писали. Про животных… озорных курочек… — Татка покатывается от хохота, смеется она совсем как маленькая. — Это Балалайка так написала. Надо было “озерных курочек”, а она “озорных”… Ну, по географии тоже разные глупости. Про Индию. Они там йогнутые…

     — Танюша, придержи свой язычок.

     — А все так говорят… Все равно, скоро никакой Индии не останется. Английский, математика, физика, химия. Остальное — груз ненужных знаний. Еще космическая кулинария. Знаешь, что в космосе будут есть?

     — Танюша, это серьезно? Вас на космос ориентируют?

     — А на что еще?

     “Действительно, на что еще их ориентировать?” Ужас, ужас, ужас. Страшный сон. Ведь не улететь же… “Летите, голуби, летите…”, музыка Дунаевского, слова Матусовского, небо Толстого. Урок пения, следующий урок — литература. Бесславное соликамское детство: пышные банты и сортир во дворе.

     Хотя тогда так не казалось. Наоборот, было много светлого. Сошкина Зоя Петровна (классная руководительница) всегда ею восхищалась: “Твое, Айкочка, призвание — читать и писать, у тебя редкая способность делать стиль содержанием”. Зоин муж тоже проходил по делу параллельного антисоветского троцкистского центра — мелкой сошкой. Согласно Богом данной ему фамилии.

     Зоя Петровна не ошиблась в своей ученице, та в седьмом классе прошла в финал межзонального смотра-конкурса на лучшее сочинение под названием “Мама, дорогая ты моя…”, получила похвальный лист — у мамочки язык не поворачивался называть это “грамотой”, есть люди, которые словечка в простоте не скажут. Потому что всю жизнь, несчастные, рвутся к солнцу, а их к ногтю, к ногтю! Так что не будем им второй срок мотать. Суд встал — все сели. Это, знаете ли, уже проходили.

     Айку снимали и для “Правды Соликамска”, и по “Соликамской зорьке” она выступала. Ее голос могли слышать даже баржевики, сплавлявшие по Каме лес, даже баба Люба, у которой в Старом Ерусалимчике они снимали на лето сарайчик. Баба Люба еще как-то сказала маме: “Слушай, Катька, а мне сон был, знаешь? У нас теперь телевизор есть, и меня по телевизору на весь Ерусалимчик показывают. Ну как? Сны на Варвару, они не врут, не-не… Будет ваша баба Люба[1] звездой экрана…”

     Что ни говори, а не так все плохо в небе твоего детства. Тебя дразнили “Смирнов-Сокольский”, а ты в глазах всей школы подтвердила свое право на двойную фамилию. Мама за это право до приемной Верховного Совета дошла. Дальше не пустили, Георгия Леонидовича реабилитируют только в восемьдесят восьмом. Поздно. К тому времени уже попала в районную больницу, отделение онкологии-гинекологии, где мало нянечек, но много мам, одна из которых — твоя. А, чего вспоминать…

     — А что, какая-нибудь новая школьная программа готовится?

     Нашла у кого спрашивать, откуда ребенку знать. Надо с Дикарским поговорить.

     — Ладно, садись есть. Пока еще не космическая еда, а обы­­к­­новенная.

     — Гречневую кашу, сразу говорю, есть не буду.

     — А кто тебе дает гречневую кашу? Ты в школе поела?

     В “Престиже”, детском садике, куда она ходила, каждый показывал ладошки, прежде чем сесть за стол. Теперь Татка молча достала “пакланч” и показала: пуст.

     — Если пюре, то с кетчупом.

     В Таткином классе есть девочка, Кисина Саша, по прозвищу “Кысь”, которую мама каждое утро привозит на машине — на дорогой иномарке, “евстевственно”. Там к столу другие деликатесы подаются. Курсы космической кулинарии, это же надо!

     Она права, моя Татка: английский, математика, физика. Ну, химия, биология. Багаж знаний не должен превышать двадцати килограммов на человека. Плюс ручная кладь — пять. Когда они в Англию улетали, та же самая мамаша полчемодана шмутья в своей иномарке домой увезла. (Двести пятьдесят долларов за поездочку — это двадцать пять печатных листов!)

     А вдруг улетят? Все бросят на это. Всё для фронта, всё для победы. Мама говорила: “В нужде и безрукий писать научится”. Подразумевалось — подписывать. Задействуют весь промышленный, весь технологический потенциал планеты…

​

     И все же силою любви

     С гнездом подняться от земли

     Сам, Господи, благослови!

​

     Кто это? Забыла уже. Когда-то она помнила километры стихов.

 

     Взлети, взлети, но не одна…

​

     Пусть одна… Только б взлетела! Очередная смена кадра: толпы со своих звездолетов наблюдают звездный фейерверк. Все кончено, ЕЕ больше нет.

     Пожимает плечами: в голове не укладывается. А что — сказали бы ей лет двадцать назад, что Советского Союза больше не будет? Это выглядело бы так же нереально. Вспомни. Двадцать лет назад. Абсолютно нереально. Чтобы одним махом… После того, что было: зарождение жизни, эволюция, история человечества. Глупо. Безумно жаль. Земля… Родина всем людям.

 

Пятка (прозвище Тани — которая Пятакова) писала грамотно, у нее мама работала корректором в литературном журнале.

     Втулка (Втулкина) писала неграмотно, ее мама нигде не работала. С утра до вечера ходила она по квартире в черном пеньюаре с черной пуховой оторочкой, как в трауре. Услышав на собрании, что дочка делает четыре ошибке в слове из трех букв, эта мама перепуганным шепотом спросила: “В каком?” Хотя мамы всякие важны, их профессия налагает неизгладимый отпечаток на успеваемость детей.

     А вот Беллой Лейкиной (кто-то придумал звать ее “Ба­ла­лай­ки­ной”, потом просто“Балалайкой”) занималась бабушка.

     Кысь Саша, та писала без ошибок. Кисина-мама не только каж­дое утро в престижной иномарке просачивалась сквозь дорогую мою столицу к элитной школе, она еще каждый вечер за компанию с Александрой проходила по второму кругу то, что кое-кому и один-то раз отшагать было не по силам.

     Это к вопросу о разнообразии мам, чьи отпрыски принуждены расплачиваться одиннадцатью годами заточения за любознательность их общего предка.

     Не менее разнообразны и звериные лики тюремщиков. Дикарский, имя говорящее само за себя. Вернее прозвище. А все отчего: завуч Карский Д. И. не пожелал, чтобы так значилось на двери его кабинета. Хочешь быть Д. И. Карским — будь им. Зато для остальных будешь “Дикарским”. Инициалы впереди фамилии — это как телега впереди лошади. Одно из достижений великой репрессивной цивилизации в том, что не только рожа у тебя протокольная, но и сам ты привычно именуешь себя на протокольный лад, будь ты сто раз академик или Президент, панимаш. “Ф.И.О.”

     Почему он разоригинальничался и пожелал быть представленным И.О. собственной Фамилии, а не в обратном порядке? Он не сумел бы это объяснить, не сообразил бы сказать: а вот не хочу, пся крев, состоять на учете в полицейской части.

     Еще в юном возрасте Данечка Карский вдохновился образом учителя, созданным актером Тихоновым. Жизнь учителя-мужчины среди озерных курочек в учительской — каковая, по Фрейду, есть сублимация родительской спальни — была попритягательней любого магнита.

     Фамилия в духе чеховского бенефицианта — Карский — сидела на Данииле Иосифовиче нелепо: высокий голос, низкий рост, лупы очков. И все равно принадлежность к сексуальному меньшинству, коим является учитель в коллективе учительниц, свое дело делала. Он преподавал русский в пятом-восьмом классах, даже не литературу в десятом, на уроках которой из-под полы порой ученикам сбывалась тайная свобода — в ущерб свободе явной: быть самими собой. Не стяжав себе лавры учителя-неформала, он получил в утешение стол и стул в четырех стенах. Это зовется кабинетом.

     Элитарность свою школа приобрела после того, как в декабрьский денек 1990 года сводный духовой оркестр Армии Спасения города Лидса прошествовал маршем по Скрудж Авеню с призывом жертвовать в пользу голодающих России. Звуки, производимые людьми в синих форменных фуражках, отозвались в сердце соотечественников Диккенса. Помощь русским носила характер точечных ударов. “Cosmonaut Volkov School” подверглась атаке, превратившей ее в лавочку. Перед лавочкой немедленно выстроилась очередь. Стоявшие даже не спрашивали, что дают. Даниил Иосифович из завуча сделался завом.

     Вслед за помощью школа начала принимать и помогавших ей — английских старшеклассников, которым эту же помощь приходилось скармливать. Как и всё кругом, лицо школы быстро менялось. Ряшка-в-кудряшках. Родителей будущих учеников первым делом тестировали: а способны ли они оказывать подрастающему поколению британцев истинно русское гостеприимство?

     В свое время Аэлита Алексеевна на вопрос, чем она может быть полезна школе, и бровью не повела.

     — А я полагала, что это школа должна приносить пользу детям. Сдуру. И поди-ка, в “Знамени Октября” у нас все ведь такие глупые.

     У Даниила Иосифовича, который, чего греха таить, что-то кропал, сердце йокнуло. “Знамя Октября” – один из лучших наших “толстяков”.

     Так по окончании детского сада “Престиж” Татка была зачислена в элитную школу. В дальнейшем Даниил Иосифович держался с Аэлитой Алексеевной очень уважительно, а когда выяснилось, что французского он, “евстевственно”, не знает, то раздувать меха его уважительности стало еще проще. Слабость на слабость дает силу.

     Этими маленькими человеческими слабостями Аэлита Алек­сеевна благоразумно не злоупотребляла — ни своими, ни чужими. Поэтому ей было с чего зайти. “Завтра же”, — решила она, имея в виду необходимость переговорить с завучем. После чего включила одновременно телевизор и радио — чтобы ничего не видеть и ничего не слышать. Но “завтра” наступает избирательно. Аэлите Алексеевне день грядущий не готовил встречу с Дикарским. Соответственно, и Дикарскому — с нею.

     Накануне Даниил Иосифович, по обыкновению, ушел из школы последним. Был бы кабинет, дело найдется. Например, после полдника, состоявшего из чая и сдобы — в муке, как в лепре, с кап­лей повидла — завуч проверял диктанты.

 

     — Хай, мам!

     — Ты чего так рано?

     Татка всегда возвращается возбужденная, с полными новостными лентами, и пока не отстреляется — не успокоится. Что хорошо. Другие приходят из школы, локтем закрывшись. А эта смеется во все горло. (“Представляешь, конфета «Мишка оловянный»?..”) Чтобы такая открытость в пубертатный период… Ну что уже, рассказывай? Кисиной, оказывается, тихонько прицепили на спину “Кысь обыкновенная, стриповая” — за американскую тишотку. Татка смеется — заливается.

     — Чего так рано, говорю?

     Привычно демонстрируя матери ладошки подчистую умятого пакланча, Татка отрапортовала:

     — Русского не было — двух последних уроков. Сенсация дня. Дикарского увезли в сумасшедший дом. Он ночью босиком бегал по улицам, потом лег на рельсы, и его чуть трамвай не переехал. Конец света! Но это еще не все. Мы переименовываемся в Космический лицей. Ложимся под спонсора. “Всемирная Церковь Стражей Седьмой Печати” — слышала? Сокращенно “Ви-си-эс-эс-пи”. Даже такая группа есть: “Седьмая печать”.

 

     Крылатыми цветами

     Под новый неба свод.

     Свобода, блин, свобода, блин, свобода…

​

     Мы сегодня уже пели. Спецпредставитель американского Пре­зи­ден­та, он тоже Ви-си-эс-эс-пи. Мистер Гордон Пим. В программе его визита посещение нашей школы. Мы уже разучиваем молитвы. Теперь все — Ви-си-эс-эс-пи. Весь мир. “Седьмая печать” скоро приезжает, будут выступать на Красной площади. Уж-жасно повезло, что мы школа имени космонавта Волкова. Через неделю начинается специальный курс по навигации в космосе.

     “Вот это темпы!” — ахнула Аэлита Алексеевна. Но виду не подала. Хоть и выросшая в Соликамске, она по-столичному умела властвовать собой: когда резала лук, старалась не плакать, когда слышала анекдот, старалась не смеяться. А когда не знала, смеяться ей или плакать, тогда начинала с потерянным видом ходить по квартире. Могла пойти в ванную и замочить белье. Или заняться глажкой. Соликамск — это было очень давно, но мы ровесники своих страхов. То, что концертная площадка № 1 поступает в распоряжение вокально-инструментального ансамбля “Седьмая печать” (США), ничего не значит. Мало ли кто где дает концерты. Это вопрос денег, каких-нибудь астрономических сумм — отсюда примат астрономии над прочими науками. Поколению Татки суждено поверить практикой теорию. Только не пытайся шагать в ногу с юными моцартами. Церемониал смены поколений — не церемониал смены караула. Те, кого сменили, продолжают стоять с обиженными лицами и только путаются под ногами. Об этом писал Игорь Шельменков в последней статье. (А вычитывал кто…)

     Шельменков. “Бесит не «ресторанная культура». Порося­там место в хлеву, рыгайте под свои «Семь сорок». От века телесное обслуживается духовным, а духовное телесным. Крест-накрест. На всех уровнях. Лично меня бесит другое — когда старческая немощь противопоставляется болезни роста: ах, если б юность, по их примеру, могла с головой зарыться в землю родного погоста…”.

     Актуальное пожелание. Своевременную статью написали, Игорь Александрович.

     Вспомнила про Дикарского: сошел с ума… Все может быть. Очки толщиной с палец. Еще вопрос, кто кого хуже видит, он нас или мы его.

     Одну сценку она наблюдала сама. Татка в тот день тетрадку с домашним заданием забыла, пришлось ей везти. Только-только успела. Звонком уже всех со двора смыло, какая-то ученица, последняя, через две ступеньки несется. И Даниил Иосифович: “Мамедова!” — даже фамилию запомнила. Значит, “Мамедова! Спустись и поднимись снова… нет, еще ниже… совсем вниз. Где я стою. А теперь поднимайся снова. Медленней… кому говорят, медленней!” И терпеливо провожает ее взглядом — до самого верха.

     Аэлите Алексеевне даже неловко стало, потому что трусики были видны. А ему все равно. Вожжа под хвост. Она и тогда почувствовала в этом что-то… паранормальное.

     Чисто как завуча, его, конечно, жаль. Еще в такой момент. Кто на его месте будет, что там будет? Есть строчка: “Даже русские бабы коня на скаку не меняют”. Понятное дело, за коня она его не держала. А все лучше, чем завуч-женщина. Появится эдакая — с белой вставочкой. По кличке “Звездочка”. Ох!.. Всеми силами придется скрывать, что ты интеллигентней ее. Только заикнись, что десять лет уже как в выходных данных “Знамени Октября” твое имя — сразу “Знамя Октября” для нее красной тряпкой сделается. Случайно обнаружишь владение французским — ага, намекаешь, что в детстве были бонны. Знай приговаривай: вы лучше нас знаете, вам и совок в руки… а мы в стороночке… того.

     В своем амплуа воинствующего интеллигента Пятакова-Чего­да­ева недурно смотрелась сквозь стекла очков толщиною в палец. Культурные претензии Аэлиты Алексеевны удовлетворяли мазохистским потребностям Дикарского. Должно же это было с ним случиться в момент перепрофилирования школы из просто элитной в суперэлитную космическую.

     По телевизору она жадно следила за развитием событий на планете, которой был поставлен смертельный диагноз. Этот диагноз не укладывается в голове, в него можно только верить, самочувствие за ним не поспевает. По-прежнему реки впадают в моря. Строго стоят на страже своих законов джунгли. В полях продолжается битва за урожай, потому что двадцать лет надо будет еще что-то есть. Звезды смотрят свысока — даже на Гималаи, не говоря уж о муниципальных властях: те, с их кругозором китайского болванчика, посчитали разглашение медицинской тайны преждевременным и только качали укоризненно головами. Глупо. Как можно конфронтировать с идеей спасительного прыжка в бездну, когда та имеет религиозные корни? Теперь по обе стороны от нее, на одной жердочке, грустно чирикали прочие религии. Наместники Бога на земле, исходя из долговременных интересов своих церк­вей, нашли время и место для экуменического диалога. На жердочке мыслится широко.

     Прикосновенность к журналу, “дававшую свою пайку хлеба с солью земли”, Аэлита Алексеевна не променяла бы и на литерный паек, “хучь на какой”. Даже на абрикосовую “фанту” под тентом на Патриарших. Сегодня вся культурная элита в один голос требует принятия действенных мер и ты, Аэлита, это вычитываешь.

     Всегдашняя, уже набившая оскомину химерическая деятельность по спасению культуры, отныне предполагала ее послеземное существование. То есть сама культура переносилась в плос­кость химеры. В остальном, как и любой культурный проект, эта деятельность носила привычно-паразитарный характер: энное количество людей при заведомой неспособности чего-либо достичь получили возможность хотя бы согреться. (Негоже, конечно, пилить сук, на котором сидишь: выступать против культурной десятины.)

     В обществе “Мемориал российской культуры” страсти кипели вокруг того, что брать с собою в будущее. “Супрематический квадрат”? Обязательно! А “Переход Суворова через Альпы”? Скажешь… Скажу! Столько места… Столько места!

     И стоял некто перед “Данаей”, заливаясь светлой грустью, представляя себе, как запакуют все: и лунный свет, лежащий на этом крохотном голландце (“Вид на Эгмонт-ам-Зее”), и римский дворик, где застыл фонтан и гитарист навеки прикован к своему аккорду. А что как не навеки, а что как час избавления для него близок? Чур, чур меня от этой еретической мысли!

     Заброшенный старик дядя Женя — Медному Всаднику: мы и так обречены. А змей из-под копыта свое: нет, не обречены вы, но в тот день, когда вознесетесь в небо, попомните добрым словом Президента Соединенных Штатов.

     Шельменковскому “Мемориалу российской культуры” противостояло столапинское “Духовное наследие”: “А пускай они нам заплатят за наши шедевры. А с какой стати мы им должны дарить? Сами улетят с нашими культурными ценностями, а нас оставят на петарде огненной сидеть. Достаточно, что мы им отдали Дрезденскую галерею за так”. — “Стыдно вам, Павел Иванович”. — “Это вам стыдно, Игорь Александрович”. (Кто куда, а Павел Иванович стартовал в анекдот. Смертельно раненый Микола — командиру: “Застрели мине…” — “Патроны кончились”. — “Купи у мине…”)

     В студии Дуня-ведущая разводила противоборствующие стороны, потом обращалась к просвещенному в науках и искусствах батюшке: а вот как Рэ-пэ-цэ расценивает то, что наш Президент принял представителя Вэ-цэ-сэ-сэ-пэ?

     Отец Александр обтекал словесами опасный риф: церковь приветствует любые шаги, направленные на выживание человечества. Господь наш учил устами своих апостолов, что альтернативы спасению нет. К тому же Гордон Пим прибыл в нашу страну не как представитель ВЦССП, а как специальный представитель Президента США, направившего с ним послание нашему Президенту. Вы не видите разницы?

​

Ее не видел никто, начиная с первой леди, которая первая же так себя и величала. Ты — Русь кустодиевская, а он — как тот гномик: “И это все мое! И это все мое!”Где же ты это читала… Не он ли сам и приносил со службы — когда-то. Когда еще делился с тобой должностными тайнами [2]. Это сейчас он на тебя волком глядит: “Не ешь!” Тоже мне еда: немецкий однопроцентный “био” с огурцом. А если у тебя такая конституция — между прочим, гарантирующая кому-то пожизненное Президентство. Была б другая, куценькая, в костюмчике тридцать шестого размера — глядишь, через два срока натянул бы трусы и уступил место следующему. Жена нашего обожаемого канцлера в который раз замужем? Но ему же слово нельзя сказать. Все наоборот. Как психованный подросток. Чуть девку не убил. Расхвасталась тут одна давалка, что сам ее кадрил, а она не дала. Очень умно, ничего не скажешь. Крокодил Гена, что сидел с гармошкой у прохожих на виду, и то умней оказался: “Она меня не интересует ни как женщина, ни как человек, там очень мало, чем можно поживиться”. Отбрил, морда, чернопиарщиков. А бывшие сотрудники органов только скабрезничать умеют. Профессиональное. Метко ответить — неспособны. “Утонула…” Пошутил, называется. С этой шуточкой в историю войдем. Волчонок… Ну и пусть волчонок! Свой же, родной. Ну обгрыз соски, не перестанешь же ты его из-за этого любить… грызёныша своего.

     Это была струйка сознания супруги действующего Президента. У него самого эта же струйка бьет под иным углом. Итак: в глазок смотрок! (Есть у них такая команда — как “шагом марш!”).

     Вот он шагает без свиты, одиноким триумфатором, а по сторонам сонмы — и званых, и избранных. Раззолоченный коридор власти давал колено, но за углом открывалась та же величественная картина. Действующий Президент энергично работает правой рукой, левая прижата к корпусу. Равнение на кого-то невидимого? Привычка придерживать саблю? (Как думали приветствовавшие его возгласами “Salve!” По крайней мере, эти возгласы были бы здесь уместны.) Его походка враскачку — тоже закавыченное “и вашим, и нашим”, ввиду полной и всеобщей двуглавости. Такая же у него и стойка: одной ногой на Курилах, другой — в Калининграде. И ветвей власти — две. И континентов пара. Вот только Россия одна:

​

     Ты встаешь, как из тумана,

     Раздвигая грудью рожь.

     Ты ему навстречу, Анна,

     Белым лебедем плывешь.

 

     Поперек себя не то что шире — ширше. Стыдно на люди вместе выйти. И тычется, как слепая корова. Ни стать не знает куда, ни повернуться. Слава Богу, в Гонолулу без жен. Русиш-культуриш. Пять языков знаю… Да ни одного ты не знаешь. Знаешь только ныть — следом за этими козлами: как можно было такое сказать… как можно было такое сказать… Только так. Шта там у вас с подводной лодкой произошло? Сволочь ты. Не знаешь, что с ней произошло? (Со сладенькой улыбочкой с трудом сдерживаемой ярости.) Утонула. Ничего, у нас еще много таких. Злорадствуют, гниды, а ты должен им подыгрывать? Сидит в подтяжках. Шта Президент России? Да я им верчу как хочу. Так вот, знай, плясать на похоронах у себя будешь, понял? Если б Сталин так ответил или Черчилль, вы бы кипятком обоссались. Нет, панимаш, мы все нежные, пять языков. “Титаник” со Збигневым Бжезинским смотрела, дура — ни хрена не поняла. Неубедительно ей, что оркестр все время играл… Больше ничего сказать не смогла. Бжезинский глядит — как на последнюю дуру. Есть такая русская поговорка, мадам: помирать так с музыкой. В лагерях, где были интернированы польские офицеры, всегда духовые оркестры играли. Езди с ней после этого… А той мандавошке он еще покажет Джоконду, из которой выпустили воздух. Пусть Президента Америки динамят. Это там у любви свои законы. У нас закон — один на всех: трусы сняла — расставляй ноги. Ничего, ей их вырвут из жопы, всему свое время. С кем он не меняется, это с американским Президентом. Вот крест святой, не меняется… Досифей умный мужик: ладно, — говорит, — нет над ним начальства, так ведь и подчиненных у него тоже нет. Там устав всему голова. Президент им связан по рукам и по ногам. На свое же счастье, потому что такому мудаку только гальюн чистить. А что, над тобой, кроме Господа Бога, еще кто-то есть? Так ведь как учили: на то и командир, чтоб его нае…ть. Золотое правило: других ети, себя не давай. А устав да параграф — не человек, с ним не потолкуешь и его не подставишь… Ох, умен Досифей. И елда — как у Мудищева Луки. Главное, говорит, твердо знать, чего ты хочешь, тогда ради этого можно сделать и то, чего ты не хочешь. Прав старец. В десятку. Ничего не поделаешь, задирай голову и строй глазки этому блядуну. А то еще на корточки присядет. Предупредили.

     Двери царских палат распахнулись, и к высокому американскому гостю, раскованно-белозубому, расхлябанному, вышел небольшой подтянутый Президент РФ. На строгом его лице заиграла фальшивая улыбка. А как по-другому? Простые люди отлично его понимают. Понимают, отчего — фальшивая. Потому что чес­тен: чему тут улыбаться, кому тут улыбаться. Простые люди угрюмо смотрят в подрагивающие светящиеся экраны. Что, Вован, плохо дело…

​

Когда дело — Кафка, тогда сказку рождены сделать пылью. И делается скорей, чем сказывается. Чегодаева Пятка, она же Пятакова Татка — только размечталась, что будет учиться летать в космос, как ее тут же сняли с рейса. Так болит душа за нее у Аэлиты Алексеевны — такого не испытала, даже услыхав, что через двадцать лет нас всех ждет. Одно дело — всех. И совсем другое, когда наметились сказочные перспективы. Говорите, воздушные замки? Тем более! Ребенок увлекся, загорелся, вспыхнул… и погас. Пришла домой через час. Убегала — как на свидание. А вернулась ни жива ни мертва. Не пустили на порог собственной школы, в которую с семи лет ходила. Больше ты здесь не учишься. Еще два дня назад рассказывала, захлебываясь, кто их сегодня посетил: Гордон Пим! А сопровождал кто — наша фёрст леди, мама! Может быть, дочка Президента будет к нам в школу ходить. Чего доброго еще в одном классе окажутся. Этот Гордон Пим — улёт, ну, полный. У него прозвище Черный Тюльпан Алабамы. Настоящий рэппер: говорит как пляшет. Плюс астролог — “Прогноз от халдея” может отдыхать. А смешной, ты бы видела. Ангелина ему все переводит, что та говорит, а он на корточки присел и завязывает ей косынку бантиком. Знаешь, какого он роста? Две меня и еще вот столько. Мы, мама, живем в сложной космической обстановке, астрология — наука будущего. У нас все хотят стать астрологами.

     Два дня захлебывалась от восторга. И захлебнулась.

     — Я тебе обещаю, это им так с рук не сойдет… Беспредел, переходящий уже всякие границы… — машинально Аэлита Алексеевна поставила на полях галочку: ограниченный беспредел творил ограниченный контингент. Стерла: не твое корректорское дело, для этого Любовь Даниловна есть. — Значит, так… — бодро, — Таня-Танечка, не плачь, я куплю тебе пакланч.

     Татка разревелась еще горше: маленькую себя вспомнила — а целительно как раз забвение, источником которого память не может быть по определению. (Потому, как ни старайся, эрекцию боевого духа не вызовут фотоснимки героического прошлого.)

     У них в доме кавказский выходец держал магазин — жильцы еще боялись, что их взорвут, пытались жаловаться. На двери, рассчитанной на атомную атаку, было написано: “Круглосуточный режим работы”.

Вошла. У него дорого.

     — Сколько стоит “Снежная королева”?

     — Сто семьдесят рублей.

     Повеситься.

     — Дайте. И растворимый какао — баночку. А маленьких нету?

     Выходец покачал головой:

     — Нэ бывает. “Сюшар”.

     Заколебалась — брать ли? А завтра что, зубы на полку?

     — Ну, хорошо, — неуверенно согласилась она, расставаясь с третью месячного оклада. — И еще “Моцарта”…

     Как покойники питаются, так они и выглядят. А питаются они — как работают. Пятакова-Чегодаева дважды в неделю после трех появлялась в редакции. Клала на стол к Любови Даниловне очередную статью Игоря Александровича, обогащенную полудюжиной запятых, и шла к Маргарите Юльевне — пить чай. Веселые нищие? О нет, гордые нищие.

     — А что я тебе принесла… Сейчас получишь какао-глясе. Смотри, с чем. Так только в раю питаются.

     “Завтрак, конечно, не съела. Ничего, потом съест”.

     — А я поехала в школу. Я, Танюша, найду на них управу. Нам терять нечего.

     В каждом поезде метро, в каждом вагоне, тайным агентом повторяющейся по жизни ситуации едет женщина. Это Родина — мать-одиночка с девочкой на руках, обреченной повторить ее судьбу. А потому не будем клясть грядущий матриархат. В случае его наступления за Россией будущее. В космос полетят только женщины: Втулкина Л. М., Пятакова-Чегодаева А. А., безымянная мама из Варюхина с Сонечкой-пиликалкой на скрипке. Все они на одно лицо, и это очень русское лицо. В какой-то момент они думают, что им нечего терять. Как они ошибаются! Это даже хорошо, что астрологический прогноз на завтра сулит им лишь половинку семейного счастья.

     Когда Аэлита Алексеевна пересекала школьный дворик, ей загородил дорогу человек-джип.

     — Куда… — и почти ласково, не слушая объяснений, сказал, возвысив брови — как говорят сладким шепотом “вали отсюда, пока цел”: — Школа закрыта. У вас есть школа по месту жительства, поняли?

     — А это что?

     — А это частное учебное заведение. Посторонним вход за­прещен.

     Разговор окончен.

     Живой джип, до самых дверей вскинуты бровки для пары “мерсов” и пары “широких”, обходить которые приходится по проезжей части. Все это знакомо. Все это выглядит эпитафией зазевавшемуся прохожему.

     Когда целеустремленность сплющилась о запертую дверь, Аэлита Алексеевна, до того ничего вокруг себя не видевшая, поняла: не одна она здесь такая — облако! Облако в юбке. Будучи телом газообразным, облако мамаш постоянно меняло очертания, превращаясь то в петуха, то в лисицу, то в осла, то в медведя. Пока возмущенный разум кипит, неясно, кто из персонажей народной сказки варится. Плохо, если сразу несколько: тогда каждая родительница станет выбирать себе варево по вкусу и дело ограничится торжественной трапезой. Сперва надо определиться с названием. Говорят же умные люди: как корабль назовешь, так он и поплывет. Комитет каких-то там матерей уже есть…

     — Комитет разбитых сердец?

     — Какие сердца? Деньги все решают, деньги…

     — Не только. Они все голубые. Увидите, в космос полетят одни голубые.

     — А продолжение рода?

     — Генетика.

     — Осторожно, женщина!

     — У меня нету глаз на заду.

     — Встречаться будем в саду.

     — Клонирование…

     — У детей из неполных семей нет шансов. У меня сестра в Америке.

     — Подумаешь, у нас у соседки сестра в Израиле. Нашла чем хвастаться.

     — Причем тут хвастовство. Думайте, женщина, прежде чем говорите.

     — Из Израиля все улетят, они устроятся, за них не беспокойтесь.

     — Ну, пошло-поехало. Это же невозможно.

     — Ах, вам невозможно? Вот и уезжайте к себе в Израиль.

     — И уеду. Вот вы мне где.

     — Все бегут.

     — Как крысы с корабля на бал.

     — Ничего, чище воздух будет.

     — Господи, опять за свое! Перед лицом такой катастрофы…

     — Торжественно клянусь, не сойду с этого места, пока…

     — В садике, лучше всего в садике. Я знаю одно место.

     — Там проститутки собираются.

     — Сами вы проститутка.

     — Оскорбляться? Да я тебе…

     — Женщины, женщины…

     — Объявить бессрочную голодовку, не сходя с этого места.

     — Лучше в садике…

     — Опять она со своим садиком…

     — Нет, вы представляете, Аэлита Алексеевна? Вы слышали? В космос полетят голубые генетики, которые будут размножаться клонированием. Вот так рождаются самые чудовищные слухи. И что за народ! А перевоспитывать — поздно.

​

[1] Баба Люба — героиня израильского телесериала, кассирша в супермаркете, которую играет популярный комик Таль Фридман. (Примечание автора.)

[2] Из ходившей в начале семидесятых годов в самиздате повести В. Марамзина “Блондин обЕЕго цвета”. (Примечание автора.)

​

2003–2004 гг.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал