…вот тогда я первый раз увидел их: два маленьких темных пятна появились на светло-серой, пыльной дороге, еще очень далеко, но я различал их; они приближались, дрожа в волнах горячего воздуха, медленно, неверно, но не исчезая; потом к ним невесть откуда прибавился еще один, потом я мог уже разглядеть всех троих — это были мальчики, дети. Я посмотрел на них в бинокль: да, трое детей. Идут сюда, беззаботные. Немного играют друг с другом. Я смотрел на них, лежа на свежевырытой земле, прикрывающей ход сообщения. Что им здесь нужно? Что мне с ними делать?

Теперь расскажу, что вообще произошло:

     Нас на том плацдарме бросили. Отцы-командиры. К началу августа стало понятно — им стало понятно, — что здесь мы не удержимся. Они знали что-то, или не знали ничего особенного именно про эту дорогу, но знали больше вообще, и вот они куда-то подевались, после того как мы здесь выгрузились, потом неделю копали блиндажи — наш взводный все звонил, докладывал, — а потом собрал нас и сказал:

     — Связи нет.

     Мы стоим с лопатами, солнышко печет. Дозоры видят, что что-то происходит, тоже подтягиваются.

     Взводный наш, лейтенант, помолчал, подождал, пока все подойдут, и продолжает:

     — Обстановка непонятно какая. Связи нет. Есть информация, что штаб роты куда-то испарился. Связи с ними нет, повторяю. Так вот, решайте сами, сейчас: уходить с позиции или оставаться. По бэка, по еде все знаете.

     Да, момент был тяжелый, так сказать. Стоим, мнемся, то один, то другой как бы невзначай глянет в восточном направлении, откуда мы гостей ждали. Взводный молчит уже с равнодушным видом, мол, как скажете, так и будет.

     — Но это ж типа неисполнение… — подает кто-то голос.

     — Да.

     — Так вам же… это самое…

     — Да, — говорит взводный, — давайте решайте.

     — Да что думать, уёбывать надо, — почти сразу все вместе загудели, — те съебались, а нам тут… — и дальше в таком же духе.

     Когда-то я отучился два года в военном училище, нахватался всех этих армейских правил и понятий и говорю лейтенанту, поближе к нему подойдя:

     — Слушайте, как надо сделать. Надо ехать, но одного или двух оставить. А в рапорте написать: ездили на базу за горючим. Позиции не оставляли.

     А он:

     — Ты, что ли, останешься?

     — Да хоть и я, — говорю.

     Помолчал взводный этот наш, подумал, в глаза мне глянул:

     — Ладно. Сам сказал.

     Потом все погрузились и уехали. Поглядывали на меня, но не особенно. Взводный рацию дал, телефон — для связи, чтоб я знал, когда ко мне сюда транспорт пришлют забирать.

     И уехали. Куда они добрались, как — не знаю. Ничего не знаю. Живу пока.

     Было это три дня назад, но будто в другой жизни.

Этот блиндаж и наспех вырытые окопы в трех направлениях находятся на старой бетонной дороге, которая ведет из поселка Чкалово к райцентру Безымянный, с востока на запад, вроде как на линии возможного столкновения с противником. То есть якобы за этим Чкаловом находится группировка сепаратистов, еще дальше — граница с РФ, а сзади — наши силы и территории под нашим контролем. Вроде бы. На самом деле, где наши, а где этот противник, непонятно, все могут быть везде.

     Чкалово это неплохо видно в бинокль — крайние дома хрущевского типа, перед ними несколько домиков частной застройки, справа — труба котельной и промзона при ней, какие-то, наверное, гаражи с грузовиками. Еще правее — дачи, огороды. От поселка сюда тянется дорога, слева от нее поля с лесополосами, а прямо передо мной — неглубокая, заросшая кустами ложбина.

     Сзади, километрах в пятнадцати отсюда, в цехах бывшего элеватора должна быть наша база: два танка и полторы роты пехоты. Тридцати-сорокалетние мужики в основном, вчерашние рабочие и строители, которые решили не бегать от призыва, а повоевать, рядовые запаса еще месяц назад.

     Я сижу на ящике перед землянкой (яма в грунте, перекрытая бревнами), думаю обо всем этом, — и медленно осознаю ситуацию. Эти дома впереди стали вдруг очень важными для меня. Один только раз за все время здесь мимо проехал ржавый “Москвич”, мы даже внимания не обратили. А сейчас думается: чего это он вдруг появился? По привычке мы всех людей воспринимали еще как обычных людей.

     А еще я довольно скоро понял, что эти жители, эти дома и есть главное, что должно меня сейчас интересовать. Эти жители скоро узнают, что блокпост покинули, и у них отступит страх перед ним. Они нас боятся — даже те, кто боится и ненавидит сепаров, — и правильно делают, вооруженных солдат надо бояться всем. И сейчас там радуются предатели, все эти сепарские подстилки, они там есть, конечно, и, если они узнают, что я здесь один, меня разорвут.

     Ладно. Что у меня есть? Я нашел и осмотрел все, что осталось. Осталось много из того, что мы сюда завезли из расчета “две недели на десять человек”. Оружие и боезапас: мой АК-74, четыре гранаты Ф-1, четыре рожка (и один в автомате пристегнутый) — это на мне, плюс четыре цинковых запаянных коробки с патронами. Сколько их там? Много, достаточно. Кроме того, из оружия — один гранатомет “Муха” и мешок с гранатами ВОГ — но мне они без надобности, у меня нет подствольного гранатомета. Еще есть две мины МОН-50 — а это очень, очень мощное оружие.

     Кроме того, осталась вся аптека. Потом разберусь.

     Кроме того — крупы, рыбные консервы, тушенка, хлеба нет почти.

     Два топора и четыре лопаты. Буржуйка. Посуда для кухни. При этом я понимаю (а потом уже понял окончательно), что ничего варить я не буду.

     Еще есть бинокль, рация и телефон. Вспомнив о них, я их сразу же отключил — они не должны разряжаться. Мы заряжали их от аккумулятора “КрАЗа”, который уехал. Когда они разрядятся, я останусь полностью отрезанным. Хватит ненадолго, на несколько дней, может на неделю? Может (первое время я в этом не сомневался), меня отсюда скоро заберут, даже завтра?

     Помню, весь остаток того дня я сидел в окопе и просто свыкался со своим положением, даже не думал особенно. Иногда я залезал под кучу одеял в своем углу, вроде как дремал, но потом вскакивал и выбегал наверх — все боялся, что кто-то появился. Впадаю в дрему, а вдруг шальная мысль оформляется — “что же я сижу?” — и я вскакивал, начинал что-то соображать, что-то делать, но больше попросту перекладывал с места на место оружие, патроны, еду, одеяла. А потом хватал бинокль и подолгу рассматривал в него дома поселка, и дорогу, и поля с деревьями.

     В сумерках сходил в ложбину — там среди акаций и диких абрикосов есть источник воды, вернее, скважина, бог весть когда там пробуренная, бетонное кольцо, остатки насоса и труб, и ведро на стальном тросе. Я набрал воды, отвязал с трудом трос от железной скобы в борту, и отнес все к себе. А вдруг ведро это украдут. Кто украдет? Кто-нибудь. А вдруг? А так я буду видеть и ведро, и трос, и мне будет спокойнее. А пока я ходил, то понял еще, что все свое дерьмо надо будет закапывать, по свежему дерьму легко понять, что где-то поблизости есть человек.

     Утром проснулся, и долго не мог сообразить, что со мной и где я. Лежу, один, свет снаружи пробивается, земляные ступени уже ясно видно, свет мягкий такой, тихий, и вообще очень, очень тихо. Будто ступор какой-то на меня напал — лежу, не думаю ни о чем, только тишину эту слушаю, спокойствие. А потом вдруг вспомнил.

     Выбрался наружу, осмотрелся. Утро еще раннее совсем, вроде тихо, но что-то… Грызу потом печенье, запивая водой — чаю хотелось ужасно, — и чувствую, что все вокруг другое, даже воздух другой. Вылез опять, смотрел — ничего и никого, а потом услышал. Едва-едва, но есть это — далекие глухие разрывы.

     Кажется, где-то к востоку. Да, там. Очень далеко. Могло ведь — этим утром вполне могло так показаться, — что война вдруг окончилась и все остановилось. Но нет. Я слышал их все яснее — разрывы вдалеке.

     Потом с полчаса рассматривал поселок и дачные домики. Там были люди — мало и редко, но они давали о себе знать. Иногда блик солнца (это, наверное, открывали окна), иногда цветное пятно медленно проползало — двигалась машина. Я лежал и наблюдал напряженно, потом откладывал бинокль и напряженно слушал — но ничего, только птички поют и вдалеке где-то по-птичьему кричат, насекомые трещат — и этот гул вдалеке.

     Потом я осторожно выбрался на дорогу, пригибаясь, пересек ее, и оценил, как выглядит мой блиндаж. Я старался смотреть на него чужими глазами. Выглядел как пустой, брошенный. Я прикинул, как стал бы подходить к нему — с дороги вела одна натоптанная тропа, так сказать, основная, и две-три более тонких, едва намеченных. А еще одна вела от колодца. Я представил себе, где поставят машину, если будут подъезжать и остановятся осмотреть этот блиндаж. А захотят многие, и эти многие — вообще все проезжающие — прежде всего будут думать: “А есть ли тут кто?”

     Положение стало понятно, и стало понятно, что нужно делать. Этим я и занялся. Я в училище учился не зря и нахватался там кое-каких военных хитростей. Вернее, понял, как такие хитрости придумывать в каждой конкретной ситуации. А когда нервы взвинчены, то и соображаешь быстро и качественно.

     Я нашел ящик со всякой нужной мелочью, его тоже впопыхах оставили, а там — моток зеленых толстых ниток. Еще — несколько длинных гвоздей и стальную свайку. Потом пошел к помойке и набрал пустых консервных банок. Потом попробивал в отогнутых крышках отверстия и связал по три-четыре банки в связки, от каждой отходила нитка примерно трех метров длиной. Потряс связки — гремят. Потом вылез и прикинул, где все это буду устанавливать. Потом вбивал гвозди в землю между примыкающими друг к другу камнями или в какой-нибудь пень, отводил нитку немного вверх, закреплял ее и натягивал перпендикулярно возможному движению человека, уложил банки. Проходящий эту нитку дернет, даже, возможно, споткнется, и банки загремят. Я сделал две такие штуки на тропах от дороги, две у колодца и одну на тропе от колодца к блиндажу. То есть сделал конструкцию минной растяжки, но вместо сигнальных мин у меня банки.

     Установил их, а потом долго внимательно всматривался в места установки, стараясь точно заметить, где они именно, расстояние до видимых ночью ориентиров — чтобы самому не напороться. Работать эти штуки должны будут ночью.

     Но я эту систему еще и усилил. Ничто так громко не шумит, как пустая сухая пластиковая бутылка. Я насобирал их, штук пятнадцать, сплющил, закрутил крышки — бутылки стали плоскими, но не совсем — и раскидал на тех местах дороги, где будут проходить. Вроде как так и было. Опробовал — скрипят так, что мертвого разбудят.

     Пока все это делал, каждые пять-семь минут вылезал из блиндажа или, когда был на поверхности, застывал и всматривался. В дорогу, в едва видимые дома. И вслушивался — слушал тишину. Потом я наметил себе еще некоторое мероприятие, но сначала решил вскипятить воды и выпить наконец чаю. Я решил, что нанесу себе больше вреда, буду нервничать, если постоянно, постоянно буду хотеть чаю, горячей крепкой заварки. Сырая вода опротивела, меня мутило, когда ее пил.

     Я организовал в окопе неподалеку очажок (вообще, я старался передвигаться по окопам, мы их много нарыли вокруг блиндажей, полуготовых и начатых, непокрытых — я предположил, что в поселке вполне мог оказаться какой-нибудь натуралист или бывший военный с биноклем, и он может от скуки оттуда разглядывать мои позиции), заготовил сухих, чистых досок, наколол их на лучинки и вскипятил воды — немного, на одну кружку. Потом пил, обжигаясь, почти чифир — сладкий, как сироп, и горький, и горячий. Пока вода закипала, я разгонял дым — бесцветный, легкий — куском фанеры: я уверен, что со стороны дым этот никто не заметил бы. Потом я разобрал очажок и раскидал угли.

     Вот что я придумал и что начал делать — второй выход из блиндажа. От противоположной от входа стены должна идти траншея, которая огибала бы его вдоль правой, если смотреть от входа, стороны. Недлинная, метров пять. Эта траншея так будет сделана, что из ее конечного пункта будет видна и дорога, ведущая с запада, и, что важнее, — площадка перед входом.

     То есть это будет мой резервный выход. Меня в блиндаже тогда уже не поймаешь, как мышь, напротив: тихо по нему пробравшись, я окажусь сбоку от тех, кто будет собираться в мой бункер заходить. Траншея получалась неширокая, но вполне достаточная для одного. Дополнительного труда стоило разбрасывать свежую землю подальше, рассеивать ее — кучи земли слишком заметны, да и не нужны они там. При внешнем осмотре, например с дороги, эта траншея не должна быть сразу же видна. Я иногда вылезал на дорогу и осматривал, как все выглядит.

     Окончив почти под вечер, я несколько раз на пробу вскакивал со своей лежанки и пробирался по этому ходу к конечному пункту, к огневой позиции. Делал учебную тревогу самому себе. Все неплохо, вроде, кое-где тесновато, но площадка перед входом про­сма­т­ривается отлично, можно и наблюдать, и вести огонь. В самом блиндаже я этот запасной вход завесил старым одеялом, и, заходя со света, не сразу и поймешь, что этот лаз там есть.

     Это произошло, когда я докапывал эту траншею, расширял ее, я углубился в работу, начал уже уставать. Закатное солнце ласково припекает, мой китель пропотел насквозь, я успокаивался, тяжелая работа меня всегда успокаивает — позднее лето, пот, земля, ход сообщения все лучше. И тут я понимаю, что слышу такой знакомый, такой, казалось бы, мирный звук — тарахтит трактор. И уже близко, уже подъезжает.

     Я нырнул в блиндаж, потом почти в истерике опять вылез — забыл снаружи автомат. Схватил его, судорожно перевел предохранитель в боевое положение, судорожно щелкал его то на одиночную стрельбу, то очередью (а трактор тарахтит все ближе), дослал патрон, потом метнулся за гранатами, сунул две в карман штанов, потом схватил еще один магазин, потом бросил его, и осторожно вылез, осторожно высунул голову над краем входной ямы.

     Трактор был, он стоял с работающим двигателем, и не так уж близ­ко — метрах в ста пятидесяти. Сзади к нему была прицеплена какая-то сеялка или веялка, что-то такое. Он тарахтел и на что-то решался. Я уложил автомат на бровку перед собой и видел теперь трактор чуть выше мушки. Тут он рявкнул и двинулся вперед, ко мне, но потом вдруг повернул в поле левее и пополз по этому полю.

     Он уезжал. Я наблюдал все его движение — он уползал медленно, по прямой, становясь все меньше и меньше. Я сидел, смотрел на это — сердце колотится, ладони мокрые, — потом вскочил и почему-то выдернул магазин из автомата и, не выщелкнув патрон, спустил курок. Спустя секунду я стоял, остолбенев, и смотрел в то место, куда ударила пуля — в полуметре от моей ступни. После всей этой истерики слегка удивился тому, каким стал.

Еще два месяца назад я был обычным, нормальным, как это гово­рят. У меня было увлечение — велосипед, вечно на нем ездил, была мечта — освоить французский язык. Я даже начал читать роман по-французски, со словарем, конечно. Помню, как я сижу, читаю этого Бегбедера, ищу каждое слово и очень собой доволен.

     А потом русские стали захватывать город за городом. Я буквально кипел, выкипал. Потом пошел в военкомат и оформился. И уже через две недели если бы кто-то из моих новых товарищей завел разговор о Бегбедере или там о Сартре, я бы его застебал. Я сначала потянулся бы к нему, с симпатией, с интересом, а потом, чтобы показать свою силу, смеялся бы над ним, типа какой он сильно умный. Когда день за днем живешь среди одних мужчин — грубе­ешь, развиваешь в себе грубость, заталкиваешь внутрь многое хорошее. Но потом и это, все эти мужские соревнования стали неважными, потому что нас из тыловых казарм перевели сюда, — сюда, где убивают.

     Сначала все казалось не всерьез, пока мы еще были в казармах под Киевом — ну, пробежки строем по утрам, автоматы выдали, еда отвратная. Впервые пахнуло войной, когда по дороге на Восток встретилась колонна бэтээров — все грязные какие-то, облезлые. Диковато они выглядели, на мирной трассе. А потом уже, на месте нового расположения, к нам приехали две машины с ранеными, заправиться; раненые лежали внутри, а военврач курил, пока мы за бензином бегали. Все хотели спросить: ну как там? Что там происходит, где людей калечит? Но так и не спросили, слов не нашли.

     Потом вечером позвонила мама, и я ей наврал, что мы все еще на полигоне. Она свитера какие-то мне собиралась отправить, и все про эти свитера говорила, теплые мол, хорошие. Мама, да.

     Где она, мама? Увидела бы она меня сейчас, мокрого от пота, пота страха, мерзкого пота зверя, меня, ее сына, готового расстрелять этот трактор, этого тракториста, если б тот двинулся вперед.

     Я думал об этом, а еще я думал о том, что слишком расслабился, что нервы ни к черту, что бросаю автомат где попало и не кон­тро­лирую себя в стрессовых ситуациях. Этот мужик мог подъехать сюда, понять, что здесь кто-то есть, а потом распиздеть всему своему селу или даже попросту — в штабе сепаратистов, они тут наверняка везде есть. И все, мне конец.

     Если размышлять по военной логике, то, когда я убедился бы, что обнаружен, мне нужно было этого тракториста убить. Да. Но что тогда делать с трактором? Кое-как я бы его, может, и завел, и отъехал бы с ним. Но потом их, трактор и тракториста, стали бы искать. Буквально к вечеру. Нужно было бы заставить его отъехать подальше, в посадку, в кусты, а там и убить. Но все равно его стали бы искать и через день-два явились бы сюда и нашли бы трактор.

     Я думал об этом, мысли путались, а потом я заснул.

     А потом проснулся. По дороге шли машины, тяжелые, грузовики. Шли, похоже, уже давно. Я вылез, выглянул. Странно, почти не испугался.

     Наверное, потому, что они проезжали спокойно, равномерно. Без огней, без криков. Я выглядывал из своей ямы (про специально вырытый запасной выход забыл) и смотрел, как они проезжают, насчитал восемь. И как проехали, и как скрылись сзади, на западе. Что это были за машины? Может быть, и наши. Вполне может быть — отступали.

     Позже я вылез, осторожно обошел свои растяжки, пересек дорогу, зашел в поле — когда-то сеянное, кукурузное, а теперь пустое, и лег там, в канаве, в углублении. Земля была теплая, воздух теплый, рассвет. Я лежал и наблюдал, что будет.

     Солнце поднималось за далекими домами, они закрывали его, едва видные, перед самым появлением лучей — четкие, контрастные, ломаная линия домов, — а потом исчезали в ярком свете, растворялись в нем, в появлявшемся солнце. Стало тепло, этот добрый желтый свет коснулся лица, рук. Я лежал почти неподвижно, закрыв глаза, и чувствовал кожей и видел сквозь веки этот теплый желтый свет.

     Я лежал так, грелся, потом прикладывал к глазам бинокль и рассматривал то, что мог рассмотреть. Ракурс немного изменился, и я увидел, что в левой части поселка есть какая-то башня — похоже, водонапорная, и еще одна труба. На этой трубе, как мне показалось, что-то трепещет, может быть — флаг? Может быть — это наш флаг?

     Что там вообще, в этом поселке? Может быть, все хорошо, все уже переменилось и там наша власть — что я тут могу знать?

     А потом, лежа на спальнике на земле и сухой траве, то проваливаясь в сон, то оттуда выныривая, я думал — нет, не думал, просто мысли появлялись, бессвязные, — а может, лучше пойти сдаться? У них в этом поселке точно есть какие-нибудь сепаратисты, менты, скорее всего, эти первые предают, и я найду их отделение под колорадским знаменем, и войду в него, волоча автомат (я же его здесь не оставлю? — нет), таща его по земле, чтоб показать, что я решил сдаться и стрелять не буду. И они меня для начала как следует отмудохают. Для профилактики. А найдется садист, активист, ссыкливое чмо, так еще и на колени поставит. А я буду терпеть и ждать, когда перестанут.

     А можно и к нашим попытаться выйти. Направление знаю. Ночью идешь лесополосами, а днем в них же отлеживаешься. То есть лежишь целыми днями и всего боишься. Всех, и своих тоже. Откуда они знают, кто я такой? Солдат. И видит меня какой-нибудь секрет, метров за двести, и кричи ему. И неизвестно, что за секрет и что кричать. Не то закричишь, и всё, и привет.

     Выходить, и на автомат белую тряпку повесить? Мол, сдаюсь. Вдруг свои?

     А они думают: может, врет? Может — сепар, москаль, заманивает? Вот пойдет ко мне сюда какой-нибудь с белой тряпкой — я же его больше других испугаюсь. Я его уработаю, подойти не успеет.

     

А потом произошло то, во время чего, пока оно происходило и еще не закончилось, я был уверен, что меня убьют.

     И мне казалось, что это длится долго, бесконечно, и все это время я осознавал — вот она, моя смерть. Выглядела же она просто, прозаично, по-житейски, в виде двух фургонов и пяти солдат. Впрочем, они даже на солдат не очень-то походили, скорее на банду грабителей, разбойников. Они как-то внезапно оказались на дороге сзади и справа, с той стороны, где, как я думал, наши тылы, затормозили на пятаке асфальта перед моим блиндажом и повылазили: мужики в разномастных камуфляжах, один в ментовской беркутовской форме, другой вообще, как охотник, в костюме “болотный камыш” — но все с автоматами, все резкие в движениях. Они должны были как следует осмотреться, увидеть признаки жизни, пойти проверить их, убедиться, что кто-то поблизости есть, и наконец, внимательно всматриваясь — увидеть меня, лежащего в ста пятидесяти метрах от них, среди чистого поля. Чистого и ровного, как стол. А потом на машине догнать — когда я стану бежать, — и убить. Может быть — сразу. Может — взять в плен. Или просто валить в меня, бегущего, из пяти автоматов.

     Но они, открыв задние двери второго фургона, стали оттуда что-то вытаскивать тяжелое, возились с этим тяжелым, ящиками и мешками, у них на другие дела не оставалось времени. Потом я понял, что они делают — это был миномет, они достали миномет, собрали его, установив опорную плиту, потом этот самый охотник склонился над приборами, крутил там и примеривался, и было видно, что примеривается он по направлению к домам, а потом, отгоняя других жестами, полез в ящик, достал оттуда мину и опус­тил в ствол, и она выстрелила оттуда. К нему подбежал другой и передал телефон, тот приложил к уху. Потом он доставал мины, опускал в ствол миномета, отбегал, зажав уши. И так раза четыре. Другие смотрели в направлении поселка, откуда доносились звуки взрывов. А потом они собрались и уехали, широко развернувшись и посрывав мои растяжки.

     

…Я лежал, и лежал, и думал — вяло, равнодушно — о том, что сейчас сюда приедут люди, возможно, военные, из поселка, что они постараются понять, что произошло. Они, если не совсем слепые и глухие, поняли там, у себя, что стреляли именно отсюда, от моего блиндажа, от меня. И сейчас они всматриваются в это место, и если я встану, то меня обязательно заметят. Но меня заметят и тогда, когда явятся сюда. Я лежал и ждал.

     Ждал и особенно не задумывался. Ждал и разглядывал травинки перед собой, жучков. Они были, травинки поодиночке и пучками, и какая-то мелкая жизнь среди них, она стрекотала справа и слева, со всех сторон, журчали своими песнями птицы, эти степные, мелкие, висящие в воздухе птички, и было все тихо и очень, очень умиротворенно — но я знал, что скоро эта благодать нарушится, будут крики, выстрелы, суета, паника и страх. Однако их все не было.

     Было очень спокойно. Я стал рассматривать поселок, и он выглядел как обычно, тоже спокойно и тоже умиротворенно в лучах начавшего пригревать солнца, но вот я перевел бинокль правее и там различил дым, негустой — такой, словно жгли траву. Туда собирались люди, но не бежали, а просто сходились. Мина попала, похоже, не в дом, а в огород или пустырь, зажегся сарай или мусор. Никто там вроде как не собирался являться сюда.

     Я лежал и лежал, выжидая, наблюдая, но никакой паники, или чрезвычайного состояния, или усиленного режима жизни в поселке не было. Не было вообще. Их обстреляли из миномета, но они попросту сходили посмотреть, где там что загорелось. И они не хотели выяснять, кто, и откуда, и при каких обстоятельствах их обстрелял армейским оружием. Это меня и спасло. Я медленно пополз к блиндажу, потом все менее скрываясь, потом уже перебежкой пересек дорогу, споткнулся об одну из связок своих сигнальную банок, осмотрел состояние блиндажа — оно было нетронутым. Совершенно. Патроны, и гранаты, и рация, и телефон — на месте. Сюда действительно никто на заходил.

     Я выбрался наверх и улегся наблюдать. Почувствовал, что голоден, а потом выковыривал куски мяса из банки, стряхивая на землю жир. От нервного напряжения, которое я пережил, затошнило — и от того, что не было хлеба. Улегся наблюдать.

     И после полудня, когда солнце переместилось с зенита на западную часть неба, я увидел их — трех мальчиков, подростков, идущих по дороге.

Я забежал в блиндаж и внимательно его осмотрел. Сорвал спальник с постели и накинул его на ящик с бэка, а потом засунул под него рацию и зарядку. Было видно, что здесь живет человек, но оружие, по крайней мере, не лежало открыто. Выполз наверх. Они шли сюда, их уже можно было видеть простым зрением вполне отчетливо.

     Я стал думать — вернее, мысли появлялись и, перескакивая с одной на другую, заполнили голову, — что мне делать. Они наверняка полезут сюда, это было видно по их поведению — еще там, на дороге. Они шли и скучали, вокруг не было ничего интересного, а если и появлялось — банка или покрышка на обочине, — то самый мелкий бежал к этому и или пинал ногой, или рассматривал. Они придут сюда и полезут ко мне, это было ясно.

     А потом, увидев все, и увидев меня, неизбежно увидев меня, побегут домой все рассказывать. Если же я уползу по окопам и они меня не увидят, то разворошат мое хозяйство и особенно гранаты и патроны. И побегут домой с этой добычей. Расскажут о блиндаже, но позже, когда не смогут скрыть от взрослых, где взяли все эти рации и патроны. Схватить сейчас ящик с самым нужным и убежать с ним? И зачем, что с ним потом делать, тысячей патронов и килограммами железа? Но просто убежать тоже нельзя — даже мои документы спрятаны в особом месте. Я боялся их носить с собой и потерять. И нужна еда, хоть немного.

     Я сейчас так гладко излагаю мои мысли и расчеты, но тогда они мелькали, мельтешили. И прежде всего я смотрел на них, на этих пацанов.

     Потом я пробежал, пригибаясь, вокруг блиндажа и высунулся из своего потайного хода. Я помнил, что вход в него сразу не обнаружить, одеяло на нем висит естественно и будто как часть обстановки. Стал ждать. Когда голоса раздались ближе и они уже подходили — я видел это сквозь листву кустика перед собой, — я сполз ниже и стал слушать. Я слышал даже скрип гравия под их ногами.

     Они, приближаясь, переговаривались о чем-то, потом кто-то из них вскрикнул, и они загалдели, перебивая друг друга: “Ого, вот это… военное какое-то…” (Потом я узнал, что они нашли пустые коробки из-под патронов и взрыватель для гранат — те минометчики выкинули все это добро.) “Смотри! Не трогай… Я возьму себе! Мне дай!” А потом: “Смотрите, там еще что-то”, и они не бегом, а осторожно стали приближаться к входу в блиндаж и осторожно спускаться туда. Я, собрав все свое терпение, ждал, пока залезут внутрь. Услышал удивленные крики, вылез из своей ямы, подошел ко входу и зашел внутрь, даже почти забежал.

     Один пацан уже рылся в ящике с патронами, другой стоял рядом, а самый мелкий находился почти у входа, в полуметре передо мной. Я заорал: “Стоять, бля!”, мелкий отпрянул, и тут второй, почти не взглянув в мою сторону, бросился к одеялу на лазе, я заорал опять и спустил курок в пол перед собой (причем сработала очередь, а не одиночный выстрел, хоть я вроде бы именно на него ставил предохранитель), и пацан запутался в одеяле, сорвал его, другой пригнулся, а мелкий просто стоял и смотрел на меня и на автомат.

     — Все сюда, вперед! Быстро! Всем сесть на пол, на пол!

     Они сделали это.

     — Поубиваю нахуй! — кричал я, нависая над ними, но близко не подходил. — Сидите спокойно, без движений!

     Что теперь?

     — Ты, — ткнул я стволом в направлении крайнего справа, — вста­ешь и берешь со стола веревку — вон синяя, на столе, — да, она. И привязываешь ее к ноге.

     Он нашел моток, стал распутывать его.

     — Привязываешь себе к ноге, крепко! я проверю, будет слабо — получишь пизды!

     Он начал завязывать веревку себе на щиколотку над кроссовком, носка там не было.

     — Три узла, чтоб я видел!

     Он завязал.

     — Теперь второй! Тот, кто рядом.

     Они, путаясь руками (“Один завязывает, убери грабли!”), привязали веревку второму, потом, передав моток, и третьему.

     Ему, этому третьему, мелкому, который постоянно молчал, смотрел широко открытыми глазами, слегка приоткрыв рот, я сказал:

     — Веревку берешь в руки и держишь. Моток. Держи его в руках, понял?

     И вот они сидят, молчат, я стою, в руках автомат — и что дальше? Я перевел предохранитель на блокировку и, видимо автоматически, выщелкнул патрон. И что теперь?

     — Дядя, можно сигарету? — спросил тот, который рылся.

     — Сигарету? Тебе?

     — Нет, у меня есть. Я закурить хочу.

     Блядь.

     — Ну, кури.

     Он полез в карман, достал пачку и из нее сигарету, зажигалкой зажег. Причем вполне спокойно, как делал, наверное, за гаражами у своего дома, но почти сразу закашлялся, видно, курить начал недавно.

     — Дай мне, — сказал я.

     Он протянул пачку, я взял ее левой рукой, а правую держал на рукояти автомата — как настоящий охранник взятых в плен врагов. Закурить? Я вроде как бросил. Но закурил, орудуя левой. В голове затуманилось, горечь и вкус табака были отвратительны, но очень знакомы. Пацан, скурив половину сигареты, аккуратно затушил ее о подошву и спрятал окурок в карман.

     Они сидели, молчали, настороженные, ждали, что я буду делать. Я пересадил их в угол, освободил от них центр площади, сам уселся на тахту. Я боялся их оставить, они наверняка попытаются развязать узлы, сейчас эта веревка лишь не позволяла им броситься во все стороны, не более того. Увидел открытый ящик с патронами.

     — Что вы там взяли? Чего ты туда полез?

     — Интересно. Я не брал ничего.

     — Руки перед собой, чтоб я видел.

     Блин, их обыскать нужно, мало ли что у кого в карманах.

     — Теперь вынимаете все, что есть, и складываете, — я указал куда.

     Они стали вынимать, но почти ничего у них не было. Бумажки, рекламки. У крайнего — телефон, я сразу положил его на стол возле себя, у мелкого две конфеты.

     — У тебя что, телефона нет? — спросил я того, который хотел убежать. — Не пизди.

     — Нету, не вру. Не пизжу.

     Их нужно было обыскать, но тогда пришлось бы приближаться к ним, а руки у них свободны. Видимо, по лицу можно было заметить, что я что-то решаю.

     — У меня еще есть, вот это, — и тут крайний достает из штанов взрыватель.

     — Быстро бросил!

     Он бросил.

     — Еще есть? Руки перед собой, все трое!

     — Нет.

     — Сюда подойди! Руки у всех перед собой!

     Он приблизился ко мне, насколько позволяла веревка. Я левой рукой потянулся к нему и ощупал — сначала карманы штанов, потом грудь и подмышки. Там ничего крупного не было, только складки одежды.

     — Теперь второй.

     Тоже ничего. У мелкого в кармане была еще одна конфета, и, судя по его лицу, он сам не знал о ней. Он удивился и испугался — так пугаются дети, которых бьет отец.

     — Где ты его взял? Эту хрень?

     — Там, на дороге.

     — Что там еще? Еще есть такие?

     — Нет. Один был.

     — Блядь, если пиздишь — будешь бедный.

     Что было бы, если б он умел отогнуть усики и выдернуть чеку — и если бы решил сделать так?

     — Что ты его сразу не достал? Наебать меня хотел?

     Он молчал. Он, наверное, много бывал среди старших и знал их характер, манеры. Манеры босяков и отсидевших. Он понимал, где и в чем их можно обмануть, и когда ничего скрывать нельзя. И он не побоялся обмануть меня, незнакомого мужика с автоматом, который уже стрелял почти в них.

     Его глаза были спокойны. Очень уж спокойны.

     Я опять уселся на свой ящик, не сводя с них глаз. Что мне теперь делать? Что мне с ними делать?

     — Зачем вы сюда шли?

     Молчат.

     — Ну!..

     — Да просто… Просто так шарились, — говорит второй, нервный. Который кинулся к одеялу.

     — Высматривали что-то?

     — Да нет…

     — Кто вас сюда послал?

     Молчат.

     — Кто послал?!

     — Никто.

     — Старшие? Родители? Менты?

     Я взял телефон и стал смотреть звонки. Все с подписями типа “Джокер”, “Фуфел”, “Пахан”. Один вызов был утренним, сегодняшним.

     — Кому звонил?

     — Брату. Да просто позвонил, ни о чем.

     Я стал смотреть имена — все какие-то клички или всякие “Саш­ки”, “Ленки”.

     — А почему родителей нет? Где отец, мамка?

     — Есть там мать.

     Действительно, была. Именно “мать”.

     Я разглядывал их. В Киеве такие подростки живут на окраинах, самых далеких. Одежда из раскладок на вес, “килограмм за 20 гривен”. Здесь, на Востоке, в селах и поселках все дети так выглядят, почти все такие, как в Киеве “неблагополучные”.

     — Как зовут? — спрашиваю я крайнего.

     — Коля. Николай.

     — Колян! — звонко говорит второй. — А меня Сашей.

     — Это ты у него записан?

     — А? Нет. Я ж говорил, у меня телефона нема.

     Тут телефон звонит. Черт! Я смотрю на мутный экран с царапинами.

     — Если это мама, то она будет волноваться, если не отвечу.

     На экране светится, что звонит “мать”.

     — Это не она, — говорю.

     Чтобы сбить тему, смотрю на третьего, самого младшего.

     — Его Вовкой звать.

     — Ты что, немой, Вовка?

     — Нет.

     — Почему молчишь, когда спрашивают?

     — Я говорю.

     Я не знаю, что еще добавить.

     — Сладкое любишь?

     На его лице мелькает тень того страха, когда нашлась конфета.

     — Он тормозит иногда, с ним бывает! Он малой еще! — вмешивается Сашка опять.

     Но мне хочется его расшевелить.

     — Чего ты молчишь? Молчун?

     — Нет.

     — Возьми конфеты.

     Он на корточках проковылял вперед и аккуратно собрал их. Уселся на место и пытался развернуть одну, но зажатый в одной руке моток мешал. Видеть это было мучительно.

     — Ты! Как тебя? Пережги ему эту херню! У тебя огонь есть — давай.

     — У вас зажигалка.

     Потом мы сидели, наблюдая друг за другом, они за мной, а я за ними, но уже отвлекаясь на другие предметы, напряжение спадало. Я стал думать о том, что нужно поесть, но как это сделать, когда правая рука занята? Походил немного, опустив автомат болтаться на ремне, закурил еще. Даже если они что-то попытаются, я вполне могу их просто бить прикладом, — но они ничего не пытались, сидели спокойно, стали переглядываться — средний посматривал на лицо крайнего, кажется, вопросительно. Младший всматривался в старших, и тоже чего-то от них ждал.

     — А мама твоя не звонила? Колян? — вдруг спросил он крайнего.

     — Заткнись, — ответил тот. Точно: Коля, Николай.

     — Молчите на хер.

     Так мы сидели и сидели. Я все не мог понять, что дальше. После стресса наступила реакция, и я соображал плохо, апатично. Ничего решать не хотелось, хотелось просто посидеть в покое.

     Они, наверное, хотят есть. Детей всегда чем-то кормят, я помню это по своему детству. Мне было безразлично, голодны ли они, но я видел, что их нужно чем-то занять.

     Я подошел к полке, где хранил припасы, достал там банку тушенки и пачку печенья, стараясь вести себя непринужденно и расслабленно, повернулся к ним спиной, но чутко прислушиваясь, вскрыл банку ножом и сунул в нее три ложки. Мясо сверху было покрыто слоем жира, я собрал его ложкой и выкинул в угол, на кучку осыпавшейся земли.

     Протянул им и показал — ешьте.

     Первым начал средний, Саша, да, Санек, потом и друг его, а малой едва ковырял и жевал одно печенье за другим. Они ели все бо­лее свободно, видимо, вкус еды расслаблял их, особенно удоволь­ствие проявлялось у того, который Санек. Он, похоже, вообще был человеком легким.

     — Так как тебя зовут? Да, тебя, малой.

     — Малым и зовут, — с улыбкой сказал Санек.

     — А ты лыбишься часто, да? Встреваешь, когда не спрашивают?

     Он только криво улыбнулся: мол, да, бывает, и ткнул малого в бок.

     — Меня Вовой зовут, — сказал тот. — А вас?

     Похоже, он автоматически спросил: “А вас?”

     — Неважно, не лезь, — опять ткнул его локтем Санек. Третий все это время ел, не обращая внимания, не вмешиваясь. Но потом сказал:

     — А можно воды?

     Я стал искать кружку и канистру, и тут сзади негромко, но отчетливо звякнуло, я обернулся, в руках этого Коли была ложка, это он ударил ею по банке, но сейчас смотрел в сторону, я не мог видеть его глаз. Это он специально? Это он меня проверяет?

     Он что, решил со мной в игры играть? Выясняет, как и на что я реагирую, тестирует? Когда протянул ему кружку, то ничего не мог понять по его лицу — оно могло означать и естественное равнодушие, и равнодушие с усмешкой: мол, ну и лох. Это меня взбесило, но я понимал, что сказать и сделать ничего не могу. Ударить или орать на него было бы поступком психопата. Если бы он улыбнулся, я бы разбил ему лицо. Я был в тот момент уверен, что он смеется надо мной, и эта мысль разрывала меня изнутри.

     Они пили воду, стараясь делиться друг с другом. Коля лишь отхлебнул, средний пил жадно, но сдержался и отдал остатки младшему. Коля посмотрел на меня, и я решил, что он собирается попросить еще воды. Такая же мысль появилась, судя по виду, и у Санька, но он явно не решался. Младший взял последнее пе­ченье и по чуть-чуть стал есть его.

     Потом вдруг какая-то усталость навалилась, я подумал: “Да пошло оно все к черту”, пособирал куски досок у выхода, достал котелок, бутыль воды, дал все это им и поручил кипятить себе воду у второго лаза. Они начали все делать, деловито, в основном Санек, он просил у меня бумагу для растопки совсем по-свойски, будто мы на шашлыках, младший тулился сзади, не имея возможности отойти, но всеми силами стараясь не мешать. Потом они пили чай, каждый в своей манере: Санек весело и с удовольствием, Коля спокойно, а младший тихо и внимательно, и дольше всех.

     — Ладно, давайте поговорим спокойно. Вы из поселка?

     — Да! Мы просто гуляли, мы часто гуляем, смотрим… — затарах­тел Санек.

     — Стой! Никто вас сюда не посылал?

     — Да нет же…

     — Посмотри на меня. В лицо мне смотри.

     Он смотрел, и нервничал, и неясно было, то ли оттого, что что-то скрывает, то ли просто так; когда я был подростком, мне тоже трудно было смотреть прямо в лицо, когда этого требовали.

     — Вы сюда раньше ходили?

     — Когда солдаты приехали? Нет. Да ну нафиг!

     — А сейчас чего решили сходить?

     — Так ведь нету никого, мы думали, нету уже.

     — А утром что было?

     — А что?

     — Смеешься? Прикидываешься?

     — Взрывы, что ли? Ну да, бандеровцы или кто-то там, да.

     — Откуда стреляли знаешь? Знаете?

     Санек посмотрел на Колю, ему такой вопрос казался, похоже, не­понятным.

     — Отсюда и стреляли, — сказал Коля.

     — Почему отсюда?

     — Ну так запал этот где я взял? Да и мужики взрослые говорили — те, кто понимает, что отсюда откуда-то. По ямам определяли или как-то там. Говорит, отсюда, с этой дороги.

     — Убило кого-нибудь? У вас там?

     — Нет. Вроде бы нет.

     — Никого, — добавил Коля.

     Спросить у них, собираются ли сюда ехать взрослые? Нет, так не надо. Слишком прямо. Они вряд ли знают что-то. По-хорошему их надо было бы по разным комнатам развести и допрашивать отдельно. Спокойно, несколько раз задавая одни и те же вопросы, искать нестыковки.

     — И что собираются делать? В поселке?

     — Да ничего вроде. Посмотрели и ушли.

     Что еще важно?

     — Там есть солдаты?

     — Казаки.

     — Сколько их?

     — Человек пять.

     — Откуда?

     — Приезжий один, а так все местные.

     Я больше им о себе сообщаю этим допросом, чем они мне. Ладно…

     — Вы в школе учитесь?

     — Так каникулы же.

     Спросить их, где наши войска? Что вообще происходит? Глупо.

     Чья власть в поселке? Что люди думают, кого поддерживают? Где ближайшие украинские солдаты? Почему работает артиллерия, где происходят столкновения? Кто это ездит и расстреливает из минометов мирные дома? На эти вопросы, похоже, мог ответить только этот Коля, но я не доверял ему. Для таких разговоров мы должны быть свободными — он от меня, а я от страха выдать себя, ослабить свою власть.

     — Кто у тебя родители? — спросил я его.

     — Мамка одна.

     — Чем занимается?

     — Учительница.

     — В твоей школе, тебя и учит?

     — Она до третьего класса.

     — А вы? А у вас?

     — Папка в кочегарке работает, — говорит Санек.

     — Казак?

     — Что? Да нет! Оно ему нахер надо! Да пошли они все — так говорит.

     — А про обстрел что говорит?

     — Да я его с утра и не видел. Пошел к друзьям своим чи в кочегарку.

     Я посмотрел на младшего, но Санек опередил меня:

     — А он с бабушкой живет. На пенсии.

     — Да?

     — Да. С бабушкой Верой, — сказал Вова.

     — А ваши кенты сюда не придут?

     — Вряд ли! Да ну! Это только мы везде лазаем. В походы ходим.

     Этот Санек говорил искренне — или будто бы искренне? Я всмот­релся в младшего, уж этот врать не умеет, врет только в мелочах, держать в секрете тот факт, что их сюда послали специально, он не сможет. Но ему могли и не говорить.

     — Ты! — я ткнул пальцем в Колю. — Кто еще знает, что вы сюда пошли?

     Он будто задумался.

     — Есть один.

     — Кто?

     — Серега. Сосед мой, все такое. Но я ему сказал, что просто полазим.

     — Что за Серега?

     — Пацан. Одноклассник, сосед, все такое.

     — На меня смотри! — вдруг рявкнул я. Я этого не планировал, но ярость, копившаяся во мне, нашла выход. — Точно никто не знает? — орал я.

     Он отшатнулся, и в глазах его мелькнула тревога, тревога на гра­ни страха.

     — Да нет, нет. Я никому не говорил.

     — Врешь?! Пиздишь?

     — Нет. Правда.

     Двое других тоже испугались, покусывали губы, младший нервно теребил моток веревки, он его не выпускал из рук. Я вгляды­вал­ся в их лица, но кроме испуга не видел ничего. Тут заиграла какая-то идиотская мелодия, и я не сразу понял, откуда она.

     Звонила “мать”. Играла мелодия, я не решался нажать отбой, и суетливо соображал, что сделать.

     — Ты ей позвонить сможешь?

     — “Бомжа” могу кинуть.

     — Говоришь, что все нормально, гуляешь.

     Вызов все играл.

     — Не вздумай…

     Он взял телефон и сказал:

     — Да, ма, да… Да гуляю я. Все нормально.

     Он говорил напряженно, но всего лишь. Я пододвинулся почти вплотную и сжал кулак правой — я показывал ему, что сразу ударю в голову, если услышу что-нибудь не то. Он видел кулак почти перед лицом, но и слушал.

     — Да нет, нет… Никого нету тут… Ну да, говорила…

     Я мог разобрать: “…когда такое происходит… и сразу мне посы­лай эсэмэс, я перезвоню”. Мне стало казаться, что они затягивают разговор. Я показал ему жестами, чтобы заканчивал.

     — Да, ма, да… Я понял. Я еще гуляю, все хорошо, я с Сашей. Ну, всё… — говорил он, блуждая взглядом, нетерпеливо ожидая конца разговора. Он говорил с матерью так, как если бы его просто ждали более интересные дела, наверняка с ним такое часто случалось. Наверное, она со своим беспокойством часто звонила в самый неподходящий момент.

     Я закурил, он тоже достал окурок и прикурил. Оказывается, зажигалка все это время была у него. Я указал на нее пальцем, и он бросил ее на стол.

     — Возьми нормальную, — я кинул ему сигарету.

     “Вот что надо сделать”, появилась у меня мысль. Я достал рацию, включил ее, потом нажал клавишу связи. “Прием, база, прием…” — говорил я, но слышал только шум. Я повторял это долго, несколько минут, но слышен был только шум. Как и вчера, как это будет всегда, я был уверен в этом. Бессмысленная коробка с антенной, скоро даже диоды затухнут.

     — Пацаны, слушайте меня. Вы пришли не в то место не в то вре­мя. Поэтому поступаете в мое распоряжение. Будете все делать, как я скажу, — все будет нормально. Понятно?

     Они смотрели на меня.

     — Не слышу? Понятно?

     — Понятно! Да. Понятно!

     — Если начнете кипиш, если будете выёбываться или что-то там задумаете — будет плохо. Бля, не шучу.

     — Да! Не будем!

     — Я здесь выполняю задание законной власти, — почему-то добавил я.

     Санек спросил: “А надолго это… Ну, в вашем распоряжении?”

     — Навсегда, — и на его лице отразилось такое удивление, что я чуть не рассмеялся. — Шучу. Хавать хотите еще?

     — Нет.

     — Да, я хочу! — выкрикнул Санька.

     Я дал им тушенку и нож, Коля начал было открывать, но он отобрал:

     — Ты не умеешь, у вас дома открывашки!

     — Дном кверху переверни. Сверху жир.

     Он справился довольно ловко, похоже, у них дома действительно не пользовались консервными ножами (“На костерок поставь, пусть растает”), а потом я им выдал по миске и ложке.

     — Хлеба нет, печеньем заедайте.

     Установить доверительные отношения, это тоже нужно. Но в об­щем я не понимал, как такое получилось — я и эти трое детей, которым я угрожаю, я стрелял почти в них, которых могу бить и буду бить, если станет необходимо. И что дальше?

     Они ели, а я думал об этом, и, кажется, начал придумывать. Вер­нее, расставлять ориентиры.

     — А вы… — начал Санек.

     — Помолчи.

     Удивительный пацан, удивительно беззаботный. Он меня будто бы уже своим приятелем считает.

     Главное, что я понял, так это то, что сидеть вот так с ними на прицеле я долго не смогу. Я даже не смогу поспать, потому что буду уверен, что они сбегут. Я засну, а проснусь от ударов ногами, от ударов тех людей, которым они этот блиндаж укажут. Но мне нужно спать хоть немного, я чувствовал себя уже сейчас, днем, измотанным. Было еще 15:24.

     Но я не могу и сидеть вот так постоянно, словно приклеенный. Я встал и, сказав им, чтоб вели себя смирно, выбрался наружу.

     Там все так же светило яркое солнце, казалось, что эта жара навсегда. В поселке никакого движения, вроде, не было, на дороге и на полях тоже. Я ждал, прислушиваясь, я был уверен, что если что-то будет внутри происходить, то услышу. Сначала они — я был в этом уверен — начнут шептаться на ухо друг другу. Наверное, Санек предлагает Коле сбежать, попробовать сбежать, он по характеру беспокойный. Позже стало слышно, как он что-то негромко говорит, иногда неосторожно повышая голос. Пусть шепчутся, это их немного расслабит, но если вдруг замолчат, это будет значить, что пытаются развязать веревку. Я ждал довольно долго, минут пять.

     Они сидели на том же месте, смотрели на меня, кажется, выжидательно. А потом Коля говорит:

     — У меня вопрос.

     — Ну? Какой?

     — А что вы с нами делать будете?

     Тупик. Что мне ответить?

     — У нас родители волноваться будут.

     — Сидите пока на месте. Все, вопросы закончены.

     Пока я был снаружи, я ждал, что он попробует опять меня проверять, устроит какую-нибудь ложную тревогу, но нет — он задал вопрос, на который я не мог им ответить, и себе тоже не мог. Прямой вопрос в лоб. Сукин сын, не побоялся.

     Я собирался устроить им еще одну проверку, якобы сходить за водой, взяв у них на глазах бутыль, а потом быстро вернуться, неподалеку в окопе у меня припрятана уже набранная, но я просто встал и сходил за ней. Ничего все равно я не проверю, я не смогу залезть им в голову, я не могу залезть в голову этому Коле.

     На часах было 15:30.

Так сидели мы в этом блиндаже несколько часов, я пытался звонить, но связи, как и ожидал, не было (“Абонент за пределами досягаемости”), прислушивался к дороге, но никто не проезжал, иногда выходил осмотреться — и тогда пацаны начинали переговариваться громче, при мне они перешептывались. Санек иногда хихикал, вспоминая что-то известное им, осматривал блиндаж с явным интересом, явно хотел об этом поговорить, но сдерживался, Коля отвечал ему коротко и иногда тоже улыбался, но лишь едва. Малой внимательно слушал их, а потом стал засыпать, склонил голову на спину Саньке и пробовал свернуться клубком. Я дал ему одеяло, он умостился на нем и сразу уснул.

     Я услышал ее издали, эту машину. Похоже, она двигалась медленно. Санек и Коля тоже услышали и замолчали. Я напряженно ждал, что она проедет, я сжался внутренне, но она остановилась. По­слышались голоса.

     Я вскочил, схватил пацанов за воротники и потащил к лазу, малой проснулся от того, что дернулась веревка и не понимал, что происходит, я схватил одеяло, навесил его на гвозди, притянул за шею Колю и прошипел ему в лицо: “Если пизданете что-то — захуярю всех. Я здесь, я близко буду”, а потом уселся на корточки за одеялом, и еще раз прошипел: “Я здесь”. Потом убрал автомат с предохранителя. А потом выщелкнул патрон, чтобы они услышали лязганье.

     Он появился: разговоры наверху прекратились и послышалось тяжелое дыхание и стук ног о землю. Этот человек дышал очень громко.

     — Бля, не видно ни хера… А вы кто? — он увидел пацанов. Они молчали.

     — Что вы тут делаете?

     — Гуляемся. — Это сказал Коля.

     Человек дышал, думал.

     — А чё на стреме? Чё вы тут делали?

     — Ничего. Просто.

     По интонации нельзя было подумать, что военный. Но сейчас военным и с оружием становится за полчаса любой.

     — А что, здесь живет кто-то?

     — Да. Мы в гости пришли. Он вышел.

     Тянулись секунды. Сейчас пацаны закричат: “Он здесь, он нас не пускает!”, и закричать это мог любой из них. Наверное, в таком случае было бы правильно выскочить к дороге и открыть огонь по тому или тем, что находятся у машины, а потом стрелять в блиндаж. Но если бы они закричали, я, скорее всего, отодвинул бы одеяло автоматом и руками и стрелял бы в этого вошедшего. Но он слегка нервно, как мне показалось, сказал: “Ну, ладно”, и потопал на выход.

     Я перевел дух, шепнул: “Нормально”, ждал какой-нибудь круговой атаки, но хлопнули двери, и машина отъехала. Я вылез посмотреть на нее и увидел уже вдалеке, на западе, они приезжали со стороны поселка, и полез обратно. “Всё, расслабляйтесь”. У меня слегка дрожали руки, я старался их куда-нибудь убрать.

     — Это солдат был? — спросил я, и Коля сразу ответил:

     — Нет, обычный мужик.

     У него подергивался угол глаза, нервный тик. Санек выглядел испуганным, но и только, а малой, кажется, толком и не понял, что сейчас произошло.

     И вот сидим мы, приходим в себя, малой смотрит вокруг осоло­вев­шими глазами, потом опять улегся, заснул, старшие серьезны, с Санька слетела жизнерадостность. Я определился со своими по­сле­дующими действиями. Как только определился, заиграл колин телефон.

     — Успокой ее.

     Он стал говорить, а я пододвинулся ближе, отвел его руку и стал слушать. “Сынок, ну почему так? Ты же обещал. Я места себе не нахожу. И тем более в такое время, тем более после того, что утром произошло. Вы гуляете, я понимаю, но сейчас уже не так, как раньше, нельзя так просто гулять, посмотри, какие люди стали. Я понимаю, что ты уже не ребенок, я не могу тебе приказывать, но я просто прошу тебя — приходи домой…”, и подобное в том же роде. Я вспомнил, что не слышал мамин голос уже неделю. Я вообще забыл о ней.

     Потом мы сидели молча, потом стали болтать. Трудно не начать болтать, когда долго сидите и смотрите друг на друга, когда ждете и ждать нужно долго.

     — Вовка, а ты помнишь, как мы в Харьков ездили? Как ты на эскалаторе испугался? — толкал Санек малого, когда тот уже проснулся и только улыбался смущенно. — Он за бабушку вцепился, испугался. Лестница едет! Ого! Мы в Харьков в больницу ездили, с ушами у него что-то.

     Этот Саша, казалось, просто принял правила игры. Есть взрос­лые, которые могут начать стрелять друг в друга, связать тебя, оста­вить голодным или накормить, — и это реальность, в этом надо жить.

     — А как ты море видел?

     — Блестит очень, — сказал Вова. — А из песка можно всякое делать — дома, человечков.

     — А куда ездил? — спросил я.

     — В Бердянск.

     — Ты плавать хоть умеешь? Плавал там?

     — Да. Немного поплыву, а потом…

     Он, наверное, мог немного проплыть, а потом становился на ноги: Азовское море очень мелкое, добраться до настоящей глубины не так просто.

     — А я в Запрудном когда жил, то мы с пацанами постоянно купаться ходили, там карьер заброшенный, и в нем озеро. А в озере — прикинь, малой, — экскаватор лежит, ну, наполовину в воде, и по нему лазать можно, прыгать с него. Там утонул один.

     Интересно, бывали ли они хоть раз в кино?

     — А в кино ходите? У вас и кинотеатра, наверное, нет.

     — Я был, — говорит Коля. — В Донецке, раза три. Ну да, при­кольно.

     — А что за фильмы?

     — “Джон Уик”.

     — Понравилось?

     — Ну да. Но я его еще на компьютере смотрел, раньше.

     — А мы поедем скоро в Донецк или Славянск в кино. Уже решили. Вот, все втроем, — говорит Саня, и такой восторг отражается на его лице, что Коля, кажется, хочет сказать: “Ты дурак, или что? Что у тебя в голове?”

     Как они здесь живут? Ходят в обносках, печенье, наверное, самое вкусное из еды. Развлечения — бродить среди полуразрушенных тракторных станций и коровников или курить в компании полупьяных старшеклассников.

     — А какие вы языки в школе учите?

     — Английский.

     — Ду ю спик инглиш?

     — Ай ду, — отвечает Коля.

     — Водки найду! — кричит Санек.

     Я закуриваю, и почему-то говорю:

     — Наверное, долго еще вспоминать будете, как сидели с каким-то солдатом, который веревкой связал в окопе.

     Молчат, малой не очень понимает смысл фразы.

     — У меня старшего брата за долги коллекторы поймали, трое суток в погребе просидел, — говорит Коля.

     — И что?

     — Ничего. Обзванивал всех, кого знал. Деньги просил.

     — Нашел?

     — Кое-что. Они ему за то, что не все отдал, почку отбили.

     Я вылезал наверх несколько раз, осматривался, прислушивался, разглядывал в бинокль дорогу на запад — поля, посадку вдоль дороги. Солнце медленно, очень медленно спускалось к горизонту.

     Так мы и сидели, Саня трепался, Коля больше молчал, но отвечал ему все свободнее, а малой иногда вставлял какие-то странные, посторонние фразы: “А нам в школу когда?” или “А бабушка придет?”, и тогда старшие смотрели на него с тревогой и раздражением. Он казался младше своего возраста, он вел себя лет на семь-восемь, да и то с натяжкой, хоть, судя по росту, должен был быть лет двенадцати. Когда солнечный свет стал мягче, уже стал чувствоваться вечер, я начал перебирать вещи и упаковывать рюкзак. Я уложил туда свитер, пару банок тушенки, оставшееся печенье, снаружи привязал завернутый в кусок полиэтилена спальник, сунул в карманы разгрузки две гранаты, потом подумал и в вещмешок сгрузил оставшиеся гранаты и мины. Я не мог дождаться, когда сядет солнце.

     — Ну все, выходим.

     Они неуклюже вылезали из блиндажа, перебирая ногами, а потом сгрудились снаружи. “На дорогу идем”. В поселке ничего особенного, похоже, не происходило.

     — Карманы вывернули, — я искал зажигалку или нож, которые они могли стащить. Ничего не было. — Ну, теперь домой.

     Коля выдохнул, как после напряженного ожидания, и на его лице отразилось: “Ну, наконец”. Саня улыбался, и было понятно, что, уйдя, будет так же беззаботно улыбаться, все быстро позабыв. Они были по плечо мне, такие же, как я, худые, тонкокостного сложения.

     — А куда домой? — спросил Вова, словно заблудился где-то в лесу.

     — Не тупи! — прикрикнул Саня.

     Мне захотелось что-то сделать, на прощанье, так сказать. Я вспом­нил о запале, нашел его, взял его в кулак, прижимая скобу (“Хотели посмотреть, что это такое?”), отогнул проволочные усики и, размахнувшись, кинул в поле. Там он взорвался, и на лице малого появилось то выражение, с которым он меня встретил первый раз: глаза широко распахнуты и рот приоткрыт.

     — Ну всё. Идите.

     Я смотрел, как они ковыляют, медленно, но потом приноровившись друг к другу. До поселка они дойдут за полчаса. Потом я пошел по дороге, метров через двести выкинул вещмешок, а потом свернул налево и пошел, уже в густых сумерках, к видневшейся вдалеке посадке. Если меня станут искать, то будут ездить по дороге, светить фонарями в кусты, а так далеко увидеть ничего не смогут.

Всю ту ночь я шел вдоль посадок, по краям полей, мимо кукурузы выше моего роста или подсолнечника, часто низкого, редко растущего, но иногда просто гигантского. Все чаще попадались участки, где урожай собрали, но признаков людей не было почти никаких — лишь горящие вдали одинокие огни, наверное, над фермами, или у горизонта едва заметно блуждали фары машин. Все утро и большую часть дня проспал, расстелив спальник в кустах.

     Я, конечно, заблудился. Я толком не знал, куда идти, и решил — как потерявшийся на прогулке пес — искать нашу базу. Я напряженно вспоминал, делала ли наша машина повороты на пути, когда мы оттуда ехали. Справа от меня должна была быть та дорога, но она куда-то пропала. Я шел просто на запад. И тут увидел нашу базу, вернее, башню элеватора, где она находилась.

     Да, это была она. Флага, ранее гордо реявшего перед воротами, не было. Не было видно и людей, дежурного на входе не было. Я подошел к перекрестку бетонной дороги, и тут ко мне подъехал военный “уазик”.

     Я ждал его равнодушно. Я уже слишком устал. Я не смог бы убежать от него, даже если бы захотел. Оттуда вылез наш взводный и закричал: “Дошел? Сам? А я сегодня забирать тебя хотел”.

     Он врал. В тот день они вывозили остатки имущества. Он не послал бы машину на тот блокпост, у него не было для этого ни времени, ни людей. “А что с бэка?”, спросил он почти сразу. Потом говорили, что у прокуратуры были к нему вопросы относительно утерянных в те дни оружия и снаряжения.

     Я думал иногда об тех пацанах. Наверное, бойкий Санек на следующий же день бегал в блиндаж искать, что осталось из интересного, потому я и забрал гранаты — подорвутся нахер. Бабушка Вовы рассказывала соседкам, почему он стал писаться в постели: “Это после того, как солдат в них стрелял, в окопе”. Мать Коли тяжело пережила то, что с ним случилось (в тот день он ничего ей не рассказал, но назавтра она узнала от соседей), и потом еще долго могла быть полностью спокойна, только когда он перед ее глазами, когда занимается чем-нибудь в своей комнате.

2025 г.