■ ■ ■

Всю ночь вода горчила при глотании

в проточном горле Северной Двины,

и отдавала сукровицей в кране, и

привычным делом смерти и войны.

Ещё в себя прийти с утра не чаяла

Пур-Наволока грубая кирза,

а тьма уже без адреса отчалила

с той стороны сгущаясь за глаза.

Конец июля маялся в испарине,

но ливнем обернуться не умел,

и пригород прогорклый по окраине,

что круассан просроченный, черствел.

Я привыкал к нему, оттенки серого

на сгибах принимая за цвета;

мне запах мяса слышался горелого,

шашлычного прогара маета.

Мир потускнел от времени и вылинял,

и был скучней несвежего белья;

он, кажется, меня на что-то выменял,

но у кого — ещё не понял я.

■ ■ ■

В сусеках памяти пороюсь,

облезлый вспомню городок,

где обелиск в снегу по пояс

на главной площади продрог.

“Я в сотый раз начну сначала” —

из каждой “Яузы” неслось,

но речь по голосу скучала,

очнуться пробуя всерьёз.

Томилась мойва в абырвалге,

рябина горбилась в окне;

слепые недра коммуналки

привыкли нехотя ко мне.

В них что-то пробовало сбыться:

пытался чайник закипеть,

и жизни грубая страница

была заполнена на треть.

Любовью бредили чернила,

и вирши в общую тетрадь

простились на постой — и было

словам не больно умирать.

УРОК ХИМИИ

Вновь не отвечу за хлор и висмут, —

значит обуют и нас в кирзу,

и облака, что снаружи виснут,

за год слежатся в гнилом тазу.

Сколько ж ты спал на смурном уроке,

чтобы однажды очнуться здесь?

Думал, что главное — сделать ноги.

Так потихоньку и вышел весь.

Кто же нас тут, рядовой запаса,

держит до времени про запас,

где строевого начальник мяса

всех выгоняет с утра на плац?

Сколько их было, таких обманок,

знает в армейском котле треска,

небо по цвету б/у портянок,

опосля марш-броска.

■ ■ ■

так и жить похоже за годом год

обновлять пароли

подтверждать кому-то что ты не бот

по латыни что-ли

видно ел с ножа и родная речь

изнутри в порезах

объяснить не можешь простую вещь

в номерах облезлых

выползая заполночь на сквозняк

доставая спичку

пустота проклятая всё никак

не войдет в привычку

заполняешь чем-то её бог весть

всё одно и то же

ну а жизнь сойдёт уж какая есть

и сошла похоже

■ ■ ■

Когда возьмёмся умирать

от множества причин,

наверно, главную назвать

не сможет ни один.

Пока знакомых и родных

не унесла река —

мы все живее всех живых,

но всё это ПОКА.

Жизнь утекает день за днём,

проходят дурь и блажь,

и вот уж облачный обком

берёт на карандаш.

Что оставляли на потом —

всё кануло в ничто.

И каково теперь гуртом

в игольное ушко?

Ну что ж, пускай небытия

загустевает дым.

Возьмемся за руки, друзья,

и тленья убежим.

Да мы и вовсе не умрём,

но, встав из-за стола,

по внешней ссылке перейдём,

когда придет пора.

В какой пропишут нас — бог весть —

небесный Телеграм,

но там, где Он и вправду есть,

не будет сносу нам.

■ ■ ■

Вот так и проживём, глядишь, — на всём готовом,

на вражеских стихах из уцелевших книг,

на грязном этаже, где в тупике дворовом

фонарный свет в окне обжился и привык.

Где темнота едва по краешку протлела

и грязным отдаёт свинцом — уже не здесь.

Так тихо проживём, чтоб зеркало терпело

лишь через силу нас — какие есть.

НА СМЕРТЬ АЛЕКСЕЯ ЦВЕТКОВА

1.

Снова мёртвую музыку дрочат.

Коридору не видно конца.

Вот и зеркало знаться не хочет

с выражением скверным лица.

Будто плесень пошла по обоям,

немота наболела, как зверь.

Все слова нынче сироты, кто им

умереть не позволит теперь?

Кто бы ни был — на вписке в Аиде

ты и слышать не хочешь о том,

как мы тут без царя в алфавите

всё в порожнюю тару поём.

Репетируя в лицах отвагу

дребедень умножать дотемна;

и чего бы не лечь на бумагу,

если всё ещё терпит она.

2.

мойдодыр и прочие буки-веди

на дворе трава

невозможно литеры стало эти

превращать в слова

будто глины в горле глухие комья

разведённый мел

и почти не помню уже о чём я

вообще хотел

да и что мы сослепу различали

на случайный свет

выходя за смертью бренча ключами

ничего там нет

только снег в ночи номера в мобиле

голоса во тьме

где замки по всем адресам сменили

в нежилой стране

■ ■ ■

Откуда что бралось — туда и делось.

Остался день подержанный, да серость

в окне — ещё распробуешь её.

А здесь и так до тошноты приелось

овсянкой заедать небытиё.

Дни протекли ни шатко и ни валко,

дверь хлопала и капал физраствор;

ведром гремела санитарка

и выметала сор.

Вдали чадила кочегарка.

Всё что могло — сбылось. Хотя бы так —

с помарками, в обшарпанной палате,

где занавеску трогает сквозняк;

и ты лежишь, прикидывая, как

убраться вон, — на скомканной кровати.

Пора, мой друг, и впрямь пора; вот-вот

декабрь наступит — там и след остынет

случайного жильца; ещё он ждёт,

ещё он до морозов доволынит,

пока норд-ост реку морщинит,

пока твердеет лёд.

■ ■ ■

Я и не помню, давно ли тут

делаю вид, что меня здесь нет, —

словно за мною уже идут,

впрок убавляю последний свет.

Все ли засвечены адреса?

Кажется, в этой игре опять

кто-то уже досчитал до ста,

вышел последних живых искать.

2018, 2023–2024 гг.