18. СИЗО-1, Володарка

​

В тюрьме Барановичей я провел несколько дней. На следующий по прибытии день нас подняли из “слизистой” транзитки в камеры наверх, тоже дико грязные, но чуть менее холодные, менее населенные, менее слизистые. Там я проспал пять дней, и никто спать не мешал. Кормление в Барановичах ужасное, такую еду есть просто нельзя. Даже мой подготовленный за долгую жизнь желудок сказал свое решительное нет такой еде. Заключенные в основном питаются передачами, тюремную еду стараются не есть. Особенно отвратителен бигус — блюдо из кислой капусты. От него горит все во рту, горит все внутри.

     Хорошо, что не мешали спать. Когда спишь, голод переносится значительно легче. Через несколько дней пришел этап на Минск, опять повторилась вся история: “слизистая” внизу, холодный обыск догола, автозак, конвой, “столыпин”. На этот раз с нами ехали ребята, которых всю дорогу держали в туго затянутых наручниках, заставляли находиться в согнутом положении, постоянно били. Это были политические, в основном “комментаторы”. Комментировали, лайкали. Политических держали отдельно, по мере приближения к Минску их становилось все больше.

     В Минск мы приехали уже ночью. Нас встретил этапный конвой, погрузил в автозак, и вот мы подъезжаем к СИЗО-1 на площади Володарского. Приемка происходит тут же в подвале. Ночь, сонный конвой, пьяный вдрызг доктор — но хорошо хоть веселый, с шуточками. Нет той агрессии и ненависти ко всему живому, что у Ванги-Менгельши.

     На ночь нас оставляют в подвале, пол которого залит каким-то жутко вонючим дезинфекционным средством: санобработка. Все вши и клопы должны умереть, а люди — остаться жить. Удушливо воняет хлоркой и еще чем-то, глаза разъедает. И холодно, ужасно холодно. Проходит какое-то время, и мы начинаем бить в стены и кричать. Тогда приходит охрана, сначала орет, но потом все-таки поднимает нас наверх.

     Даже сейчас, когда я думаю о том, что лучше: хлорка или слизь, я выбираю слизь. Все-таки к слизи ты привыкаешь, что она есть, она не сжигает твои легкие, от нее не раскалывается голова, не начинает что-то опухать внутри тела. А в хлорной Володарки не работает даже пресловутое курение.

     Меня лично распределили на “Шанхай”. Это была настолько перенаселенная камера, что воздух в ней был как будто пропитан людским потом, он был почти осязаем глазами. Возникала иллюзия, что ты видишь движение воздушных масс различной влажности и температуры. Вся камера — двадцать шесть человек, и почти все “экстремисты”. Журналисты, бизнесмены, айтишники, врачи — все что-то где-то написали, что-то репостнули, лайкнули.

     И буквально два-три уголовника на камеру, они себя чувствовали среди людей явно некомфортно.

     Я прекрасно отдохнул в этой камере в обществе интеллигентных образованных людей, играл в шахматы, читал изысканную литературу и просто спал. После Бреста у меня накопился такой недосып, что я спал по 12–16 часов в сутки. Находясь в Володарке, я написал письмо с подробным описанием моих странствий, но оно, к сожалению, было уничтожено цензурой.

​

19. Еще два слова о работе цензуры

​

Находясь в Бресте, я написал большую статью о творчестве Моцарта. Поскольку тогда уже я понял, что многие мои письма не доходят, я передал ее на волю с адвокатом. Я потратил на написание этой статьи два дня и мне было бы жаль, если бы она потерялась. К счастью, она не потерялась.

     Другая судьба постигла симфонию, которую я начал писать там же. Я написал уже половину первой части, вложив в этот труд немало сил и времени, но во время очередного обыска тетрадка исчезла. Я восстановил написанное, но и второй экземпляр пропал после очередного обыска. На мои вопросы о пропажах служки неизменно отвечали: здесь ничего не пропадает, все, что пропадает, фиксируется в специальных протоколах. Все, что изымается — тоже. Вы получали копии постановлений об изъятии? Нет? Значит, не было и изъятий. Вот и весь ответ.

     В тюрьме у меня открылось новое дыхание, я много учился и читал, а чтобы не забывать прочитанное, описывал свои впечатления в письмах. Бóльшая часть этих писем была уничтожена цензурой, мне жаль уничтоженного.

     Каждое новое письмо сильно отличалось по стилю от предыдущего, потому что под влиянием условий заключения моя личность стремительно менялась, и что-то наивное и восторженное, что было мне присуще всю жизнь, покидало меня.

 

20. Милицейский конвой

​

Через несколько дней моего пребывания в Володарке за нами приехал столичный милицейский конвой, чтобы отвезти нас в Новинки на психиатрическое обследование. Этот конвой сильно отличался от предыдущих. Если кратко охарактеризовать людей, которые работали в нем, то вся характеристика уместится в два слова: “Бесцеремонные садисты”.

     Сначала был традиционный тюремный обыск с запиранием множества народа в “стакан” (или “мешок”), опять повторилась вонь, тяжелое дыхание, харчки, сигаретка, вопросы “кто, сука, курит?” и ответы “никто, гражданин начальник”, и потом нас передали в распоряжение этого конвоя. Нас выстроили вдоль стены с руками за спину и опущенными головами, ходили вдоль нашей колонны и били всех по ногам с криками: “Шире ноги, я сказал — шире, блеать!”, и не важно было, насколько широко стояли твои ноги, все равно по ним били, били берцами и били сильно. Тех, кто, по их мнению, был не сильно согнут в спине, били дубинками. Политических отвели отдельно, их били просто так — подходили и били. Я смотрел на это и мое возмущение было настолько очевидным, что мне заорали:

     — Смотреть в пол, сука, или ты тоже хочешь в эту колонну отправиться?

     Потом нас заковали в наручники, затягивая их намеренно сильно. Очередной аттракцион: подъем и несение сумок руками, туго затянутыми в наручники. Малейшее промедление, и вот к тебе уже летит служка и награждает тебя пинком.

     Нас отвели в тесный автозак, но там наручники не сняли, и всю дорогу мы томились в пробках в наручниках. Руки немели, синели, в какой-то момент полностью пропала чувствительность. Но все когда-то кончается, и мы, наконец, приехали.

 

21. Новинки

​

Нас привезли в длинное одноэтажное здание в форме прямоугольника, с вышками, с вооруженной охраной, с зоной “отчуждения” — коридорчик от одной колючей проволоки до другой по периметру, по которому бегали две овчарки туда-сюда весь день. Меры безопасности невероятные.

     Приемка, первичный осмотр, обыск с раздеванием, и нас расселяют по камерам. Меня заперли в одну камеру с двумя парнями, один из которых ехал с нами в автозаке с Володарки, а другой уже сидел там. Тот, который сидел, вел себя дурно. Сначала старался вывести нас на разговоры о политике, потом, когда нам выдали сухпаек, набросился на него как безумный. Мы все отдали ему, полагая, что он голоден. Но он надкусил несколько раз, а потом сказал, что не будет этого есть. Мы остались в недоумении.

     Потом он начал пищать и издавать разные странные звуки. Так продолжалось до самой ночи, но не прекратилось и ночью. Все эти действия имели какой-то демонстративный характер.

Ночью я попробовал с ним поговорить. Я ему объяснил, что мы не подсадные, что мы очень устали, попросил его вести себя тихо. Все это было проигнорировано, хотя по глазам парня я увидел, что он отлично меня понял. Через несколько часов я налил в стакан воды и сказал, что, если он не перестанет, я вылью ее на него. Он не перестал, я вылил. Он мгновенно вскочил, закричал и бросился на меня. Я толкнул его обратно на кровать, тут же в камере зажегся свет и влетели санитары:

     — В чем дело?

     — Этот подонок облил меня водой!

     Все взгляды уперлись в меня. Я объяснил им все, начиная с разговоров о том, не участвовали ли мы в протестах и что мы думаем про Тихановскую, потом рассказал про выходку с нашим сухпайком, про эти звуки пищащие (которые, впрочем, были слышны и им) и т. д.

     Возникла пауза, потом один санитар сказал: “Ладно, заберем его от вас”.

     Парня забрали, и мы остались вдвоем. Честно говоря, напарник мой оказался не из легких. Ему кто-то сказал, что в таких заведениях часто подсаживают своего человека в камеры, чтобы вывести на чистую воду тех, кто, симулируя умопомешательство, хочет избежать уголовной ответственности. Мой сосед решил, что я как раз подсадной и есть, и начал разыгрывать передо мной сумасшедшего.

     В коридоре заведения грудой лежали книги без обложек, в основном мусор, конечно, но я нашел среди него Флобера: “Саламбо” и знаменитый триптих — “Легенда о св. Юлиане Милостивом”, “Простая душа”, “Иродиада” (первая и третья повести в захватывающем переводе Тургенева). Несколько дней пролетели совершенно незаметно. Я читал запоем, изредка отбиваясь от назойливого соседа, который постоянно хотел моего внимания.

     Кормили нас хорошо, но порции были такими маленькими, что скоро и днем, и ночью нас начал терзать голод. Из соседних камер постоянно просили передать им часть нашей еды. Мы даже кое-что передавали, настолько настойчивыми и жалобными были эти просьбы. Если б не книги, то чувство голода, наверное, занимало бы все наше время.

     Каждые пятнадцать минут к окошечку камеры подходили служки, смотрели и фиксировали, что мы делаем. Я сразу объяснил им, что ничего интересного не будет: я буду читать и спать, спать и читать. Первую неделю нас никто не трогал, мы спали, читали и отжимались. Больше делать было нечего. В туалет выходили по расписанию четыре раза в день. Писа́ть в камерах было строго запрещено — только под надзором санитара в специальной каморке. Бумагу потом ты мог забрать себе в камеру. Переписка с внешним миром была полностью запрещена.

     Потом нас начали дергать на тесты. Вопросы казались мне дурацкими, но я бодро давал на них адекватные, как мне казалось, вопросам ответы:

     — Чем отличается птица от самолета?

     — Самолет не щелкает клювом.

     — Что общего между рекой и озером?

     — И туда, и туда может насрать голубь.

     Голубя я взял не с потолка, просто до этого было задание с голубем.

     В этом задании надо было вставить слова в предложения:

     “Однажды муравей спустился к ручью попить воды, но поскользнулся и упал в … Упав в воду, муравей начал … Мимо пролетал голубь, он увидел тонущего муравья и кинул ему в ручей … Муравей был спасен. В другой раз охотник расставил … и … в ней запутался. Но мимо проходил муравей, он укусил … в …, охотник растерялся и выпустил голубя”.

     Я сказал, что не иначе как голубь кинул лестницу муравью. Доктор спросила:

     — Вы считаете, что голубь носит с собой лестницы? Дурачка разыгрываете?

     На что я ответил:

     — Ну, если вы считаете, что существуют голуби, спасающие муравьев, то почему бы таким голубям не иметь при себе лестниц?

     Возникла выразительная пауза. Потом я сказал:

     — Нет, конечно, я не хочу разыгрывать дурака, я, разумеется, прекрасно понимаю, что является “нормальным” ответом, и прекрасно понимаю, чего именно вы от меня ждете. Но я не хочу давать вам этих ответов, потому что эта история мне не нравится.

     — Почему?

     — А потому что она учит плохому. Мне ближе другая философия. Помните, у Волошина:

 

     Дано и отдано?

     Подарено и взято?

     Все погашается возвратом?

     Торгаши!

     Вы выдумали благодарность, чтобы

     Поймать в зародыше

     И удушить добро?

     Не отдавайте давшему.

     Отдайте иному,

     Чтоб тот отдал другим:

     Тогда даянье, брошенное в море,

     Взволнует души, ширясь, как волна.

​

     — Что вы на это скажете? — спросил я.

     Опять возникла выразительная пауза.

​

22. Большой тест

​

Потом был большой тест, больше шестисот вопросов. Надо было просто ставить галочки на “да” или “нет”. Я сразу отбросил мысль, что буду отвечать галочками. Я взял листы бумаги, больше двадцати, и ответил на все вопросы развернуто.

     “Вы считаете, что ваши отношения хуже, чем у подавляющего большинства людей?”

     — Я ничего не знаю про подавляющее большинство людей.

     “Вы считаете, что подавляющее большинство людей принимает решения исходя из соображений собственной выгоды?”

     — Я ничего не знаю про подавляющее большинство людей.

     “Ваши руки со временем не становятся не менее неловкими?”

     — А вы этот тест переводили с помощью Google translate из какого-нибудь американского журнала “Домашний психолог” 1960-х?

     Я не ленился и добросовестно писал подобные ответы на каждый вопрос. На это у меня ушло несколько часов. Иногда вопросы повторялись, и тогда я давал ссылку на свои предыдущие ответы.

     На провокационные вопросы типа “Если бы вы совершили преступление, склонны ли вы были бы скрыть это от других?” давал неизменный ответ:

     — Я не склонен к совершению преступлений.

     “Если бы вы совершили преступление вместе с друзьями, смогли бы вы взять всю вину на себя, чтобы спасти друзей?”

     — Я не стал бы совершать преступлений ни вместе с друзьями, ни в одиночку.

     “Стали бы вы смотреть эротическую сцену?”

     — Только в том случае, если бы она представляла собой произведение искусства. Подразумевается, что все участвующие находятся внутри этой сцены добровольно, по призванию, а не из-за стечения тяжелых обстоятельств или вовсе по принуждению.

     Тест этот был, надо сказать, довольно вязким. Многие вопросы повторялись по нескольку раз, иногда дословно, иногда в слегка переформулированном виде. Но и я никуда не торопился — хоть какое-то развлечение. Дописал тест до конца и сдал внушительную кипу листов А4.

 

23. Чтение в психушке

​

После теста я вернулся в камеру, захватив по пути из коридора (буквально раскопав эти книги в куче засаленного, очень популярного, по всей видимости, и в стенах этого заведения желтого хлама) Генрика Сенкевича без обложки, Проспера Мериме “Хронику царствования Карла IX”, толстый сборник французских новелл: Стендаль, Мериме, Мюссе, Флобер, Мопассан, Бальзак и многие другие. Из всего этого сборника мне очень запомнился Мюссе, его новелла про парижских гризеток, проедающих последние деньги, занятые в долг, в дорогих ресторанах, и потом умирающих от голода в “нумерах”.

     Мюссе я читал впервые в жизни, ощущения были невероятные: я чувствовал, что встретился с чем-то необычайным, вневременным. Впоследствии, когда я уже сидел в психиатрической лечебнице на принудительном лечении, я достал материалы о Мюссе через своего друга Андрея Харковича, с которым познакомился в стенах этого заведения. Я был поражен, узнав, что молодой Мюссе оказал огромное влияние на Пушкина — они были современниками. Удивительно, как в мире порой все связано и на каком тонком уровне.

 

24. Как я попал на “овощебазу”

​

Вскоре идиллия с чтением книг оборвалась. Среди санитаров, которые дежурили в коридоре, были очень человечные люди, но были и садисты. Один из них, здоровенный боров с красной рожей, постоянно доставал меня своими тычками, оскорблениями, криками. В конце концов, я прочитал ему пару четверостиший из Пушкина:

 

     Окружен рабов толпой,

     С грозным деспотизма взором,

     Афедрон ты жирный свой

     Подтираешь коленкором;

     Я же грешную дыру

     Не балую детской модой

     И Хвостова жесткой одой,

     Хоть и морщуся, да тру.

​

     Дело как раз происходило в туалете, куда он вломился и начал орать, почему я “долго тут вожусь”. Прочитал я его прямо с долбана — дырки в полу для испражнений. Сантехнику почему-то в этих заведениях не жалуют, выдалбливая весьма специфические отверстия в полу вместо повсеместно принятых унитазов. Традиция эта тянется скорее всего еще с прошлого столетия, и Беларусь все никак не хочет с ней расстаться. Санитар начал орать, что ничего Пушкин подобного не писал, и что я это только что сам придумал, чтобы его оскорбить. Я ему сказал, что он легко может проверить подлинность этого стихотворения в Интернете.

     В ответ я получил примерно то, что слышал в Барановичах от одичавших колхозников, заехавших туда по пьяной лавочке:

     — Твой Интернет ебаный одни пидарасы читают, я такими вещами не занимаюсь. У меня дома полное собрание сочинений Пушкина стоит.

     — Ну так найди в нем это стихотворение. Если не справишься, приноси собрание сочинений сюда, я тебе найду.

     К тому времени уже набежала целая куча персонала, поднялся галдеж, как в курятнике. В итоге меня перевели на “овощебазу” (туда, где человека превращают в овощ) — в карцер, одиночку, бетонный мешок — и начали закалывать аминазином.

     Один этот укол, нужно сказать, по разрушительности превосходит во много раз неделю каждодневного употребления наркотиков. И хоть я отчаянным усилием выдавил добрую половину вколотого мне вещества, чуть не порвав себе кожу на заднице, через двадцать минут мое сознание распалось на куски, и я на тридцать шесть часов погрузился в кошмар. Я не мог ни спать, ни есть, ни пить, меня мучили набегающие волнами мысли, переживания, которые распадались при попытке отследить их логику. Я думал и не думал в одно и то же время. Все, что я испытывал, это были стихийно набегающие впечатления от каких-то не самых приятных воспоминаний. В голову лезли в основном или очень грустные, или очень острые моменты моей жизни.

     Вспоминались какие-то тончайшие детали, на которые раньше я и не обратил бы внимания, а теперь приходило понимание того, что именно в них заключалась соль жизни. Именно в этих местах жизнь дала тонкую трещину, которую заделать уже невозможно, она растет, расширяется, и вот это уже не трещина, это пропасть, в которую ты падаешь, увлекая за собой друзей и близких.

     Промаявшись так тридцать шесть часов, я пришел в себя и попробовал вернуться к книгам. Читал я тогда “Ведомство страха” Грэма Грина — не самое легкое чтение, особенно в психушке, но в отделении, куда меня перевели, это была единственная приличная книга; остальное все было завалено собирательной Дарьей Донцовой.

     Но читать у меня не получилось: мой мозг все еще был поражен аминазином. Дело было не в том, что я не понимал слов.      Слова я еще мог читать и понимать их по отдельности. Но смысл фраз от меня ускользал: когда я доходил до конца фразы, начало уже забывалось, и сознание опять отлетало от чтения к давнишним кошмарам. Сконцентрироваться не было никакой возможности.

     Я помню, как, осознав свое положение, я покрылся пóтом: масштаб потери был для меня очевиден даже в таком пришибленном состоянии, и я не знал, как долго это будет продолжаться.

     Вернуться к чтению я смог только через шесть дней.

​

25. “Крючок”

​

Когда я еще был под действием аминазина, реальность обрушилась на меня с новой силой. Я стал замечать не только убожество кривых казенных стен, но и надписи, на них нацарапанные — кто и когда побывал в камере, убогие стишки. Мне тоже вдруг захотелось оставить память о себе, но в голову не приходило ничего, кроме короткого стихотворения белорусского поэта Вениамина Айзенштадта:

 

     Пока река не вспенится сурово,

     Не обернется ямою земля, —

     С удилищем беспечным рыболова

     Сиди, над бездной леску шевеля…

 

     Как хорошо в прохладе деревенской

     Курить свой одинокий табачок…

     Но вздернет и тебя Рыбак Вселенский

     На острый окровавленный крючок.

 

     Это стихотворение я с большим усилием нацарапал на стене, когда пришел немного в себя. Потом прочитал его вслух несколько раз из-за своей решетки, за что получил от других арестантов прозвище “Крючок”.

Стихотворение это, однако, произвело большое впечатление на обитателей Новинок, и меня несколько раз просили потом его рассказать, и я никогда не отказывал.

 

26. Последний перформанс в психушке

​

Через несколько дней краснорожий боров, из-за которого меня отправили на овощебазу, объявился опять.

     Я встал с подобия матраса, испачканного моими слюной и потом, и направился к нему на подгибающихся от слабости ногах.

     — Из-за вас меня отправили на овощебазу! Вы считаете это нормально?

     — Это не из-за меня.

     — Как же? Разве не вы орали на меня в туалете?

     — Я орал? Я не орал. Э, слышь, когда я ору, передо мной взвод на коленях ползает.

     Я сначала хотел ему ответить, что я не его взвод и на коленях перед ним не поползу, но тут мой мозг выдал нечто более соответствующее духу момента:

     — Когда вы умрете, на вашей могиле напишут: “Перед ним на коленях ползал взвод”. И памятник поставят в виде фонтанчика: ползущий на коленях взвод со струйкой по штанинам, и вы стоите посреди всего этого великолепия с открытым ртом. И изо рта слюнка благородная брызжет.

     Борова чуть не хватил удар. Его лицо сначала посинело, а потом побелело. И когда на итоговой приезжей комиссии (которая и дает окончательный вердикт) врачи спросили, приходилось ли мне слышать голоса, я ответил им бодрым голосом солдата Швейка:

     — Конечно! Вот не далее, как вчера, я услышал голос самой Вселенной, которая попыталась поговорить с погонной лычкой.

     И смеясь я рассказал им и про Пушкина, и про овощебазу, и про фонтанчик с благородной слюнкой. Врачи постарше были немного шокированы, а вот молодой врач засмеялся и сказал: “Кажется, я знаю, о ком он говорит. Есть тут у нас один товарищ…”

     Меня отправили собираться в камеру. В туалете я встретил того парня, которого я облил водой в первый день пребывания в психушке. Он сообщил, что ему дали нужный диагноз. Статья была у него такая же, как у меня. Оказалось, что парень этот знает несколько языков, неплохо разбирается в истории, и вообще — небезынтересный собеседник. Но говорить с ним я уже не стал, памятуя его вопросы, не приходилось ли нам бывать в штабе Тихановской.

 

27. Конвой Новинки—Володарка

 

Через несколько часов за нами приехал конвой. Это опять был милицейский, а не армейский конвой, и встретил он нас смехом и пинками. Я сходу получил несколько увесистых ударов.

     — Идет, сука, лыбу давит. Быыыстро, блеать, я тебя заставлю, сука, шевелиться. Нааа!!!

     Я лечу головой вперед.

     — Гы-гы-гы — смеется конвой.

     Меня еще подгоняют пинками.

     Я смотрю искоса на врачей, мне интересно, как они на это смотрят, мы же их пациенты, провели здесь долгих четыре недели. С некоторыми из них у нас был весьма человеческий контакт. Врачи ничего, молчат, глазки опустили.

     — Голову в пол, сука! Кому сказано, мразь?

     На меня орут, меня бьют. Тем временем политических, а их было всего три человека в партии, поставили у стенки, туго заковали руки в наручники сзади, нагнули и бьют каждого по почкам.

     — Гы-гы-гы…

     Я смотрю на это, стою прямо. Меня бьет начальник отряда: “Я сказал голову в пол, сука, к ним хочешь присоединиться?”.

     Я смотрю на него спокойно и говорю:

     — Тебя мама, наверное, с детства учила, готовила тебя людей бить… Хорош же ты вырос…

     Короткое замешательство.

     — Да, я хорош! На таких как ты, сука, хватит. Я таких, как ты, с одного удара убиваю. Пошел, блеать!

     Я получаю еще удар, но уже не такой сильный (видимо, что-то где-то треснуло у него внутри), и лечу в автозак. Руки у меня тоже закованы, закованы так, что я уже не чувствую пальцев. Только бы не было пробки! Но это Минск, и пробки в нем — обычное дело.

 

28. Опять Володарка

 

Когда мы приехали в Володарку, рук я уже не чувствовал. Я не мог даже вынести сумку из автозака.

     Володарка, приемка, опять обыск догола, опять пьяный веселый доктор. Опять ночь в холодной хлорной. Опять стук в стенку, опять крики заключенных. Опять конвой сначала “вы что охуели?”, потом нехотя поднимает нас наверх в камеры. На этот раз на “Шанхай” я не попал. Я попал к блатным.

     Камеры блатных — особенные. В них всегда открыта кормушка. В моей камере сидит пахан, сидит по-царски, на тумбе за столом. Остальные шарятся по углам. Начинается разговор “за понятия”.

     — Ты кто такой? Кто по жизни? Кого знаешь? — и так далее.

     Я спокойно объясняю, что я — человек по жизни. Сделавший выбор быть на светлой стороне. Никого не обманул, не убил, не ограбил, не покалечил. И я никого не знаю. Я здесь новичок.

     — Из Германии? Гы, да ты часом не петух? У вас там одни гомосеки под радужным флагом ходят. И статья у тебя зашкварная. Так что тебе не место здесь, крути вату.

     Я спрашиваю пахана, за что сидит он. Отвечает: грабеж. С гордостью отвечает. Я спрашиваю у него, что же в моей статье такого зашкварного, если от меня никто не пострадал, а от него множество людей пострадало.

     — Бля, сука, только заехал, а уже давление поднимает. Начальник! Начальник, забери его отсюда, не то мы его сейчас захуярим.

     Прибегает конвой, меня выводят в коридор:

     — Что такое? Ты что, не можешь нормально объясниться, поставить себя?

     — Я уже все нормально объяснил, что мне еще объяснять?

     — Понятно, поедешь в подвал. Крути вату.

     Меня закидывают обратно в камеру. Пахан там уже орет на какого-то своего дружка за то, что тот поздоровался со мной за руку.

     — Ты, сука, не первый год сидишь, и знаешь, что нельзя здороваться с новенькими, пока они положение не получили. Так что крути вату, сейчас тоже поедешь отсюда. Начальник, начааальник!!! Принеси мне бумагу на него!

     Пахан тычет в мою сторону пальцем. Служка бежит, через некоторое время прибегает с папкой, показывает ее пахану: смотри, это новенький, первоход, только что заехал. Успокаивает его.

     Пахан немного потеплел.

     — Твое счастье, — говорит он дружку, который со мной поздоровался за руку, — а то, ты знаешь, закон един для всех. Но этого все равно отсюда забирайте, он ебанутый, мне он не нравится.

     — Куда мы его заберем? У нас мест уже нет.

     — Меня не ебёт, куда. Давайте, забирайте его нахуй отсюда, иначе здесь кровь прольется.

     Потом ко мне:

     — Нет, ты пойми, я вижу, что ты нормальный пацан, но ты пойми, тебе на этом этаже точно не место. Тебе здесь не место. Я лучше знаю.

     Мы сидим друг напротив друга, смотрим. Молчание. Через несколько минут приходит конвой и забирает меня в подвал.

В подвале сидит несколько врачей-травматологов — совсем свежее дело врачей. Они все обвиняются в экономических преступлениях, но каждый из них оказывал помощь протестующим. В углу ютятся какие-то мутные личности. У них там отдельный кружок.

     Ночью в камеру приходит малява. Ее получили мутные парни в мутном углу. Я лежу на втором ярусе. Один из мутных начинает ко мне цепляться, опять спрашивает за гейропу, за радужные флаги. Я вяло отвечаю, что мне они не мешают.

     — Так ты тоже петух, получается? — говорит мутный человек. В камере раздается гнусный смешочек.

     — Слышь, завали ебало, — не выдерживаю я.

     Он тут же вскакивает и нападает на меня. Я влупил ему два крепких удара в голову. Мутный человек оседает на пол. Я спрыгиваю с полки и бегу в угол, ожидая нападения от других. Но никто и не думает нападать. Вид у всех равнодушный.        Парень приходит в себя, плетется в свой мутный угол.

     Я слышу, как он говорит:

     — Давай теперь ты, ты же боксом занимался…

     — А что я? Не, я не пойду. Я тут ни при чем. Тем более у него справка, ему ничего не будет, а мне? Нахуй мне этот геморрой?

     Мутный парень выходит из угла:

     — Ну все, теперь тебе пизда. Я отправлю маляву везде, куда ты ни поедешь, теперь тебе все равно жизни не будет.

     — Мне похуй.

     — По хуй пидору колготки…

     — Тебе мало? Могу еще добавить.

     Разговор заканчивается.

     Через несколько дней у меня этап на Барановичи. Сначала меня переводят в одну камеру, где сидят этапники, уже готовые к этапу. Душ, мытье, потом другая камера, там другие этапники, потом — еще одна. За это время я убеждаюсь, что тюрьма на Володарке “живая” (не замороженная, там можно спать), в ней все происходит в строгом соответствии с тюремными воровскими понятиями. Есть в Володарке и коневая дорога, и запрещенка, и кабуры, и “черный ад” — тайники в долбанах, куда во время обысков прячется запрещенка. В качестве альтернативы иногда используют “бардачки” — так называют “разработанные” пространства в прямой кишке специально подготовленных людей, которых именуют здесь “торпедоносцами”.

     Торпеда — это завернутая в полиэтилен колбаска с запрещенкой, которая помещается глубоко в прямую кишку торпедоносца — человека, который транспортирует груз с воли в тюрьму, из тюрьмы на зону, из зоны на карцер, из карцера в “крытку” — зону строгого режима и т. д. Сам процесс доставки груза называется “прогревкой”. Отправить груз в карцер — “торпедировать кичу”, “прогреть пацанов на киче”. Обычно торпедоносцами становятся многоопытные в обращении с кишечником наркоманы и наркокурьеры, в качестве награды они получают возможность воспользоваться частью содержимого торпеды. Но если опытного торпедоносца под рукой нет, а торпеду отправить надо (ибо пацаны “страдают”), торпедоносца импровизированно подготавливают из дрожащего “терпилы”, отправляющегося этапом в нужном направлении.

     Происходит это с иезуитской хитростью. К терпиле подсаживается какой-нибудь “средний” (занимающий среднюю позицию в тюремной иерархии) и приторным голоском заводит песню:

     — Лёнечка, — в подобных случаях всегда используются уменьшительно-ласкательные имена, — ты уважаешь наших пацанов?

     — Ув-ва-жа-аю, — дрожащим голосом тянет “Лёнечка”, чувствующий подвох. Одно неверное слово, неаккуратная эмоция, и он “попал” — заставят “проотвечать” и за слово, и за эмоцию, а мера ответственности одна — запихнут торпеду и поедешь “греть пацанов”.

     — Значит ты не откажешься прогреть наших пацанов? — продолжает тем же сладеньким голоском “средний”. Братва с жадным, почти хищным интересом слушает, ожидая ошибки терпилы, чтобы навалиться на него всем гуртом с каким-то диким, животным азартом. Осада может длиться часами, и мало кому удается избежать “торпедирования”.

     Осажденному необходимо найти спасительную формулу: “Да, пацанов ваших уважаю, но греть никого не буду. Нет такого понятия, чтобы принуждать людей к этому”, — но кто способен сразу найти решение? Альтернативой может послужить серьезная, неподдельная истерика. Тогда жертву оставляют в покое, но не из человеколюбия, а из практических соображений: такой торпедоносец может “подорваться” — пожаловаться администрации, и содержимое бесценной торпеды пойдет на прогрев “мусорам”, а братва останется без гостинцев.

     Ко мне тоже подсаживался “средний”, чисто для развлечения публики, но я быстро объяснил ему, какая понятийная пропасть пролегает между уважением и желанием прогреть. Разговор был недолгим: чей-то голос вернул “Пашечку” к его шконке, куда тот отправился специфической не то крадущейся, не то подтанцовывающей походкой, показывающей степень уважения Пашечки к отдавшему ему команду авторитету. Язык тела в тюремной иерархической системе — очень важная часть, без нее взаимодействие между представителями разных классов было бы затруднено. Никто не репетирует здесь специально эту походочку (ее называют “на цырлах”), она вырабатывается как бы сама. Однажды я видел, как совсем новенький молодой парень буквально на лету схватил манеру передвигаться подобным образом.

     Этап на Барановичи. Та же история: опять обыски, опять все голые, опять грязь, слизь, вонь… Где-то на этом этапе я пересекаюсь со старичком. Его зовут Алесь Пушкин. Его обвиняют в том, что он, как написано в приговоре, положил портрет президента на тележку с говном, “дотолкал тележку с помощью мускульной силы до общественного здания, и проткнул портрет вилами”. А потом еще опрокинул тележку. В результате чего часть портрета “была повреждена экскрементами”.

     Весь этот перформанс засняли на камеру, выложили в Интернет, и старичка приняли. “Оскорбление государственной символики, оправдание нацизма” — чего там только не было в приговоре. И еще экспертиза была, которая выясняла, какая часть портрета была повреждена экскрементами. Длилась она полгода и в конце постановила: “значительная”. Все это — в приговоре Алеся Пушкина. Читать без смеха это было просто невозможно.

     Но смех смехом, а старичку дали 5 лет строгого режима. С конфискацией всех личных вещей, даже одежды. Старичок подарил мне свои серые шорты (они подлежали изъятию), и в них я поехал из Барановичей в свою alma mater — СИЗО-7 города Бреста. В этих шортах я приехал обратно в Германию. И сейчас, когда я пишу это, шорты лежат передо мной на полке.

​

29. Возвращение в СИЗО-7

​

Но вот я опять в СИЗО-7 после почти полуторамесячного отсутствия. За это время здесь многое поменялось, это сразу бросилось мне в глаза. Порядок стал куда строже, а служки — куда исполнительнее. На первой же поверке меня вытащили в бетонный мешок 2 на 0,5 метра за то, что я недостаточно громко сказал “Здравия желаю, гражданин начальник!”.

     Изменения произошли и в вопросе цензуры: почти ни одно из написанных мной писем по возвращении в СИЗО-7 не прошло. Я пытался выяснить этот вопрос, но мне неизменно отвечали: если у вас нет на руках акта изъятия вашего письма цензурой, то говорить не о чем — все вопросы к белорусской почте, мы тут ни при чем.

     Заметно усилились не только придирки к заключенным, но и рукоприкладство: бить стали чаще, а поводы к применению физической силы стали совсем незначительными: одного молодого били за то, что тот смеялся на прогулке со своим товарищем по детдому. Потом пришли в камеру и опять били, на этот раз уже обоих. Иные немотивированные зверства “Добрых служак” (это из Салтыкова-Щедрина, “Испорченные дети”) давали заключенным ощущение того, что ситуация в стране начала меняться в худшую сторону: относительно вегетарианские порядки (впрочем, порядки в тюрьмах постсоветского пространства никогда и не были вегетарианскими) отходят все дальше в прошлое, в воздухе чувствуется что-то новое, что заставляет служек суетиться. К нам в камеру заезжал чемпион мира по армрестлингу в весе до 63 кг Влад Чумичев — при приемке ему отбили внутренние органы так, что он ходил по малому и по большому с кровью. И целенаправленно пытались сломать руки со смешочками: “Ха, да это же наш чемпион! Давайте ему руки сломаем! — Тяни, тяни сильней… Вот крепкий, сука!”.

     Руки ему, к счастью, не сломали — они и впрямь оказались феноменально крепкими, но у него остались жуткие синие растяжки, он не мог пошевелить рукой без боли. Самое удивительное в его рассказе для меня было то, что человек, который его бил и пытался сломать руки, был его знакомым, они когда-то пересекались по спортивной линии, Влад его даже тренировал.

     Он сидел с нами почти десять дней, и на это время в камере установилась веселая, спортивная атмосфера. Мы играли в шахматы, в шашки и в покер на отжимания, причем мне приходилось отжиматься за самых слабых, когда они падали — в первые сутки я отжался аж около тысячи раз. Впоследствии мы стали делить отжимания более справедливо. Через десять дней чемпиона забрали в карцер за то, что он посмел сделать себе из бутылок гири, и больше мы его не видели.

     После моего возвращения в тюрьме стали вскрываться люди. В нашу камеру попал украинец Михаил Микулин. Он был болен диабетом и конституцию имел соответствующую, 150 кг. Сначала ему запретили импортный инсулин, и его состояние резко ухудшилось. Потом от него начали требовать, чтобы он “разговаривал по-человечески” — то есть не употреблял украинские слова. Он пробовал протестовать, объявлял голодовки, которые с честью выдерживал. Дополнительное издевательство: его заставляли карабкаться на второй или третий ярус, не давали поменяться с теми, кто жил на первом. Мы каждый раз с замиранием сердца следили за его восхождением и спуском. Михаил активно выражал возмущение всеми этими издевательствами, но в результате его вывели в коридор и избили, после чего он и вскрылся, залив весь пол кровью. И не просто чиркнул себе лезвием бритвы по руке — нет, он изрезал ее так, что кожа и мясо свисали слоями. Добился он только того, что ему дали синюю табличку и заставили во время профучета говорить: “Я склонен к суициду и членовредительству”. Хочу отметить, что те украинцы, которых я встречал в тюрьме, были как на подбор духовитыми парнями, и то, как они выражали протест, заставляло почувствовать, что внутри них есть что-то необычное для наших краев: чувство проснувшегося достоинства, прожигающее их изнутри и даже под страшным давлением не позволяющее ощущать себя рабами.

     В обновившейся реальности я стал куда более осторожным, но все-таки иногда не выдерживал: говорил эзоповым языком с упырями, их лица багровели от злости, но прицепиться им было не к чему. Однако и без того я довольно быстро схлопотал два наказания: за плохое бритье и за складки на кровати. Складки заметил служка, следящий за мониторами видеонаблюдения, дал рапорт куда нужно, дело завелось, и вот уже ретивый исполнитель бежит в камеру: “Что за безобразие, ты что, свинья? В армии не служил? Быстро, блядь, заправил, чтоб все было по красоте, быстро, блядь, даю тебе тридцать секунд!”.

     Я поправил кровать, но на исход дела это не повлияло: уже было зафиксировано дисциплинарное нарушение.

     Его требование “сделать красиво” меня возмутило:

     — Посмотрите на грязные кривые стены, на кривой пол, на дырку в полу для сранья, а главное, на эти изуродованные вашим режимом посеревшие отекшие лица: неужели вы думаете, что красиво заправленная кровать в состоянии поправить это уродство?

     В другой раз я чуть было не уехал в карцер за неаккуратно положенную книгу Салтыкова-Щедрина: как раз только что прочитал его “Испорченных детей” и почти дочитал “Господ ташкентцев”. Но в итоге служки сделали хитрее — наказали дежурного по камере, хоть я настаивал на том, что книга моя и, соответственно, вина моя. В их намерении был расчет: сделать так, чтобы всем было ясно, из-за кого страдает пацан.

     Нужно сказать, что в психушке я немного отдохнул и проветрился от сигаретного дыма: в психушках курение в камерах строжайше запрещено. Курят приблизительно по пять раз в день и строго в туалете, куда санитар выводит двоих, максимум троих человек строго по расписанию. А вот в тюрьмах сигареты сосут по малейшему поводу и без: избила охрана — соси сигарету, надавили сокамерники — соси сигарету, пришли плохие новости — соси сигарету. Это похоже на какой-то отупляющий ритуал — сигарета сосется всегда с бессмысленным выражением лица.

     И хорошо еще, что тюрьма в Бресте маленькая, в нее не заезжают торпедоносцы с торпедами в заднице. Потому что на Володарке в блатных камерах курят все подряд, кое-где даже героин водится, и героиновый кумар отравляет всю камеру. От этого дымочка не увернешься, даже пассивные курильщики “подсаживаются на измену” — начинают совершать бесцельные хаотичные движения всем телом, чтобы заглушить жгучую, разъедающую изнутри жажду.

     Больше всего изумляет нежелание открывать окно ночью: все до истерики боятся сквознячков, поэтому по ночам вонь от людских испарений и грязного дыхания становится нестерпимой. И еще: в тюрьме я заметил, что избитые люди потеют каким-то особенным образом, и научился сразу определять избитых по запаху.

​

30. Между экспертизой и заключением в психушку

​

Когда я вернулся в тюрьму, камера встретила меня радостными возгласами: “О, Моцарт вернулся”. Кличку свою я получил за статью о творчестве Моцарта, которую написал еще до экспертизы. Радость эта, впрочем, скоро испарилась, ведь я вернулся к чтению, в том числе — вслух.

     Не обошлось без перформансов. Когда я заезжал после экспертизы обратно в СИЗО-7 Бреста, меня принимал другой доктор (не Ванга). Наученный горьким опытом, я на всё отвечал “Нет”.

     Дошло до последних вопросов:

     — Алкоголизм, курение, наркотики?

     — Нет.

     — Эпилепсия, ВИЧ, гепатит?

     — Нет.

     — Страдаете ли психическими заболеваниями, состояли ли на учете у психиатра?

     — Нет.

     — Аллергия?

     — Да!

     — На что?

     — На аминазин.

     Врач завис на секунду и потом с шипом “ах ты ж, сука, блядь” перечеркнул все, что писал до этого в журнале.

     Когда я читал “Американскую трагедию”, мы уже спали по очереди в углу, куда не доставала камера видеонаблюдения. Многим служкам было на это плевать, но вот была среди них одна суперисполнительная тварь, которая постоянно нас терроризировала, заставляя “экстремистов” вставать на колени во время профучета под предлогом того, что она не видит их лиц. (Кстати, в тюрьме я понял, что миф о добросердечии женщин в сравнении с мужчинами — ложь. Наибольшим садизмом отличались именно женщины.) Так вот, эта исполнительная тварь частенько замечала, что один из заключенных пропадал из ее поля зрения. Она с треском открывала кормушку и визжала: “А где еще один?”

     Однажды этим “еще одним” был я, но не потому, что спал, а потому, что читал. Я встал с книгой Драйзера, показал ее в окошко и спросил:

     — А вы это читали?

     Женщина вспыхивает:

     — Боже, это мой любимый писатель…

     — А как вы думаете, если бы он описывал происходящую сейчас сцену, на чьей стороне были бы его симпатии?

     Пауза. Потом я слышу нервный стук уходящих, почти бегущих каблуков. На вечерней поверке гражданин начальник, глядя на меня, произносит:

     — Говорят, у вас тут один языкастый завелся, слишком много текстует. Мы ему укоротим язык, не верите? Укоротим…

     Нужно сказать, что в некоторых камерах меня за мои выходки с начальством ненавидели: боялись, что придут бить всю камеру (а такие прецеденты, говорят, случаются), но я был уверен, что этого не произойдет: ведь и сотрудники прекрасно слышали истошные вопли: “Аааа… да заткнись ты уже, заебал уже всех своим Теодором Драйзером да Салтыковым, мать его, Щедриным!”.

     Впрочем, была и небольшая польза: я сумел заразить одного девятнадцатилетнего парня любовью к литературе. Он сидел по той же статье, что и я, и ему дали 12 лет. Огромный, на редкость здоровый парень с жестким характером — он буквально не вылезал из карцеров — так проникся литературой, что прочитал сначала “Испорченных детей” Салтыкова-Щедрина, а потом принялся за “Американскую трагедию”. Он ходил по камере и рассказывал всем сочинение младшего Младо-Сморчковского про кротенка и кротиху из “Испорченных детей”, на что ему говорили: “Бля, Костя, но ты-то что, ты же вроде нормальный парень был, а взялся за ту же хуету. Смотри, начитаешься и будешь, как он…”

     Мы с ним очень сдружились, и когда нашу камеру номер 40 “разбомбили” (раскидали по разным камерам), нам было жаль расставаться.

     — Прощай Костя, сил тебе, счастья, здоровья пережить все это.

     — Разговоры, блядь!!! — орала охрана.

     — Прощай, Васек, я выйду, найду тебя!

     — Я сказал разговоооры, блеать, кому, сука, пиздануть?

     В новой камере началось все заново: выясняли статус и положение каждого, и без обычной в таких случаях грызни не обошлось. Вскоре после этого меня забрали на этап, и в этапке я опять пересекся с Владом Чумичевым. Его тоже везли в психушку: он упорно продолжал делать гири из бутылок и тренироваться, из-за чего руководство СИЗО-7 решило, что он умалишенный, и надумало его освидетельствовать. Влад был жутко похудевшим, но не сломленным: все так же улыбался, шутил.

     Глядя, как растаяло здоровье чемпиона, я еще раз подумал, что эта система не настроена на исправление, она настроена на уничтожение. Я тоже понес ощутимый урон, но в сравнении с тем уроном, который я наблюдал у окружающих, это было почти что ничто.

 

31. Могилевцы

​

Наконец, я поехал по своему последнему этапу Брест—Могилевцы. В этот раз поездка была совсем короткой: через час после отправления поезд остановился на каком-то полустанке, где меня ждал автозак всего с одним конвойным — сельским милиционером. Он отнесся ко мне по-человечески, даже поговорили о жизни немного.

     — Ну, как в тюрьме? — спросил он.

     — Очень много людей сидит ни за что. Комментарии, лайки, репосты.

     — С одной стороны… это, конечно, да… Но вот, с другой стороны, посуди сам, если бы не мы их, то тогда бы они нас, и было бы еще хуже.

     — Вы думаете?

     — Уверен.

     Я перевел беседу в более нейтральное русло, так что она вскоре совсем заглохла. Автозак доехал до огромного комплекса, который выглядел, как санаторий. Я сначала обрадовался — лес, озеро. Но радость моя быстро улетучилась, когда я узнал, что и здесь я буду заперт в коридоре, и этот лес с озером буду видеть разве что в окно или на “перекурах” — в психбольнице курение так же священно, как и в тюрьме.

     Меня заперли на втором этаже, поместив сначала в коридоре. Отделение на шестьдесят человек — я стал потихоньку приглядываться к местному населению.

     Скоро я понял, что в подобных заведениях содержатся как реально больные — их чуть больше половины, так и абсолютно нормальные люди, которые в силу каких-то обстоятельств получили психиатрический диагноз. В частности, я встретился с одним мужичком, который сидел там за то, что написал в сети что-то про мэра своего города. Более порядочного и адекватного человека я не встречал, пожалуй, за все время своих пятимесячных скитаний. Вдобавок ко всему, он был очень добрым: понятно, что никакой опасности такой человек для других представлять не мог даже теоретически — побольше бы таких людей. Была еще пара ребят, которые попали сюда просто по стечению обстоятельств.

     Среди больных же людей были такие, развитие которых остановилось на уровне пяти лет. Попали они в психушку просто потому, что на них списали какие-то преступления. При самом подробном взаимодействии с ними становилось ясно, что они никаких преступлений совершить не могли и лечить их и не от чего, и нечем, да и невозможно это вылечить никак.

     Еще одна категория людей — опытные сидельцы, которые совершили тяжкие преступления, но которым удалось откосить. Они ради развлечения всячески издевались над теми, чье развитие остановилось на уровне глубокого детства. Мне приходилось быть свидетелем нескольких сцен того, как взрослого внешне человека доводили до состояния исступления, так что он кричал и плакал, как ребенок, вытирая кулаками глаза. Это, кстати, стало причиной моего первого конфликта с местной братвой. Братва меня потом выловила в туалете и попыталась объяснить, что у них тут свои порядки, что я не должен вмешиваться, но, разумеется, добились они только того, что я сам перешел в режим жесткой травли этих товарищей.

     В психбольнице подобные вещи происходят в глубокой тайне от персонала — санитаров и докторов. Конспирация тут на высочайшем уровне. То, что видят сотрудники психбольницы, — лишь верхушка айсберга.

     Ребята, которые приехали в психушку после зоны, притащили с собой и лагерные замашки. Например, чтобы отжать себе побольше мяса, кто-то из них запустил среди пациентов следующую формулу:

     — Я не ем курицу, потому что ее петух ебал…

     Не стоит и говорить о том, что курицу он на самом деле ел, еще как, просто делал это втихую. Много порций ее оставались в результате нетронутыми, и после окончания обеда он шел на кухню и доедал их.

     Не все было гладко и с пшенной кашей.

     — Пшенка — пища петушонка.

     Услышав это, я сходу придумал подобного рода рифмы почти ко всему меню: манка — петушиная приманка, шоколад “Вдохновение” — петушиное движение, рис — петушиный каприс, капуста — у петуха в желудке пусто и т. д.

     Подобная моя активность вызывала напряжение. Для ее подавления был задействован весьма специфический ресурс. Однажды один из лагерных собрал несколько человек и объявил, что ему пришла малява из СИЗО-7, от самого начальника СИЗО, в которой говорилось, что я гнилой человек и что в отношении меня надо принять меры. Сначала я посмеялся над этим, но потом заметил, что рассказы о маляве больше всего подействовали на тех, чей мозг остановился в развитии на детском уровне. При моем появлении их лица стали искажаться от страха, гнева, затаенной злобы.

     Самое тяжелое в подобного рода заведениях то, что тебя не считают там за человека. Ты для них больной, опасный больной, даже если они понимают, что ты не болен. Любая твоя человеческая потребность воспринимается как “нездоровая психическая активность”, которую надо подавлять медикаментозно. В итоге человек должен из себя разыгрывать овоща, чтобы ему не добавили таблеток. Потому что добавят таблеток — станешь на самом деле овощем.

     Мне повезло: заведующая отделением была человеком просвещенным. Она очень сильно поддержала меня. Благодаря ей я не попал на уколы, не попал на электротерапию и прочие прелести, лишающие здорового человека разума. Она разрешила мне писать музыку в отделении. У меня была гитара, был планшет. Появился он, конечно, не сразу — первый месяц у меня не было ничего, кроме книг. С большим трудом я восстановил написанную в тюрьме часть своей симфонии, набрав ее уже на планшете. В оставшееся время я занимался на гитаре, восстанавливал утерянные за несколько месяцев навыки.

     Подобного рода поблажки вызывали сопротивление сотрудников. Они говорили, что только мне одному разрешили пользоваться музыкальными инструментами и планшетом, и это несправедливо, хотя прекрасно знали, что между лагерных ходили и телефоны, и много чего еще неположенного распорядком.

     Человек вне какой-либо деятельности представляет собой весьма печальное зрелище. Круг интересов его сужается до того, как раздобыть дополнительных сигарет и отжать у других еду. Тяжелее же всего вынужденное бездействие переносится абсолютно здоровыми людьми. Ты чувствуешь, как жизнь просто ускользает, проходит мимо тебя.

     Остается только читать и писать. В психбольнице я прочитал множество книг, ими меня снабжал Андрей Харкович. Он попал на принудительное лечение за то, что показал член сбившему его на пешеходном переходе попу.

     Больше всего мне запомнились произведения Стефана Цвейга (“Мария Стюарт”, “Жозеф Фуше”), Франсуа Мориака и Эмиля Золя (“Жерминаль”). Прочитал я там и первую часть трилогии Драйзера — “Финансиста”, исторические работы Виноградова о Туссене Лувертюре, “Поющие в терновнике” Маккалоу.

     Все это читалось до того момента, пока мне не разрешили пользоваться планшетом, а затем я почти каждый день с утра до отбоя восстанавливал свою симфонию. Вскоре, однако, один из санитаров обвинил меня в том, что я “делаю стримы”, и на какое-то время планшета меня, к радости многих, лишили.

     Тогда от нечего делать я прочитал “Жестяной барабан” Гюнтера Грасса.

 

32. С чем еще борются в психушках

​

Сотрудники психушки с особенной одержимостью борются с любыми отношениями между пациентами разных полов (на этаже были женские и мужские палаты). При мне закололи серьезными лекарствами одну такую парочку, да так, что они ходили с потухшими взглядами, да и как ходили — еле ноги передвигали.

     С другой стороны, была одна девушка, у которой мозги не работали почти что совсем: она не могла даже толком разговаривать. Ее постоянно ловили на том, что она сосала зоновским сидельцам за сигаретки.

     — Проститутка, шалава! — орали на нее санитарки.

     — И проститутка, и шалава, — отвечала им девушка.

     — Опять насосала себе сигарет?

     — Я курить хочу.

     Тогда ее привязывали к батарее в коридоре, где она сидела и плакала. Сцены эти повторялись регулярно, они были частью ежедневной программы. Я пробовал аккуратно говорить с санитарами:

     — Неужели вы не понимаете, что она вообще не в состоянии осознать, что делает. Она делает то, что ей говорят, вообще не раздумывая. И будет сосать всегда все, что ей скажут, и бесполезно ее наказывать.

     — Не учи нас жить! Мы тут тридцать лет работаем.

     Еще одно развлечение: тихонько довести ее до состояния ярости и бежать к санитарам. Я видел, как 110-килограммовый жлоб с говорящей фамилией Буйвило с характерным смешком выбежал из столовой и сел с видом воплощенной невинности рядом с санитаром. Вслед за ним выбежала “сосалка” (так называли девушку) и бросилась на него с кулаками.

     — Вот видишь, Антипов, а ты за нее заступаешься.

     Разумеется, последовало наказание. Я несколько раз ловил сидельцев за этим развлечением, и в результате вся эта публика только настраивалась против меня.

​

33. Побег

​

С самого первого дня своего заключения я постоянно думал о побеге, держал его как запасной план на случай, если все попытки вытащить меня из тюрьмы более законными способами провалятся. Бежать я, конечно, планировал не из СИЗО, а уже с зоны или из психушки, если повезет с режимом: и зоны, и психушки имеют различные типы режимов — общий, усиленный, строгий и т. д. Так, психушка в Новинках, где я проходил “экспертизу”, по режиму мало чем отличалась от СИЗО-7. О побеге из обоих заведений нечего было и думать: как можно сбежать оттуда, где тебе не то что закрыть глаза на десять секунд не удается, но нельзя даже сесть спиной к камере видеонаблюдения. В психушке в Новинках камер видеонаблюдения не было, но была вышка и хорошо просматриваемая полоса отчуждения, по которой бегали спущенные с поводка служебные собаки. Вместо камеры видеонаблюдения там каждые десять минут к окошечку подходит кто-нибудь из надзирающих. Однако, воспользовавшись одним из десятиминутных интервалов, я незаметно попробовал на прочность прут оконной решетки, прикинув в уме, сколько приблизительно потребуется времени на то, чтобы незаметно расшатать и отогнуть пару прутиков и вылезти в окно. Но это был только мысленный эксперимент: о том, чтобы преодолеть хорошо просматриваемую полосу от стены здания до колючей проволоки, не могло быть и речи.

     Рассматривал я возможность побега и на этапах и тоже пришел к выводу, что это почти безнадежное дело. Тем не менее, я постоянно подмечал важные детали, запоминал всякие мелочи, которые могут пригодиться. Слушая разговоры уголовников о зоне (про “настоящую жизнь”), я понимал, что если мне и придется бежать, то делать я это буду уже оттуда: периодически упоминались случаи удачных побегов именно с зоны.

     Когда же я попал на принудительное лечение в Могилевцы — место своего последнего заключения, — то моя вера в возможность бежать возросла: с самого первого дня я понял, что побег из такого заведения более чем реален.

     Пока я находился на “лечении”, один подобный случай произошел. Правда, убежал пациент всего лишь до магазина, где попытался раздобыть бутылку водки. Привели его обратно сами работники магазина: он был как раз из тех, кто по-настоящему болен, это сразу бросалось в глаза.

     Я рассматривал разные возможности: самым естественным казалось изготовить из подручных материалов (из той же зубной щетки) отмычку для окна, открыть его глубокой ночью в дождливую погоду, когда на дворе хоть глаз выколи, и спрыгнуть на растущее рядом дерево. Спуститься по нему вниз и сразу уйти в лес, а дальше двигаться ночами через леса к границе. Альтернатива дереву — веревка, которую можно связать из простыни, пододеяльника и одеяла, — даже одной простыни и пододеяльника достаточно, чтобы спуститься со второго этажа. Этот вариант я держал на случай, если бы мне светило долгое заключение — как тому человеку, который попал в российский плен на Донбассе. Он поехал туда навестить родственников, но попал в плен к ополченцам. Там он прошел через жуткие пытки, в итоге был выдворен обратно в Беларусь, где по звонку откуда надо был закатан в психушку, и сидит в ней уже семь лет. Я никак не мыслил себя на его месте. Я просто не понимал, почему он сдался, почему смирился, куда пропала его воля к жизни? Или она была изначально подавлена? Сложно сказать.

     Побег из психушки — дело ответственное. В случае неудачи за это могут наказать очень серьезно — заколоть до состояния овоща или перевести в психушку строгого режима, откуда сбежать уже не получится. У бегущего нет права на ошибку. И, конечно, нужно рассчитывать свои силы: несколько суток без еды, холодные ночи. Но это все уже было когда-то в моей жизни, в студенческие годы, когда я бродяжничал.

 

34. Возвращение

​

Выйти из психушки можно только через “двойное одобрение”: сначала комиссия врачей должна написать пациенту заключение, что он больше не опасен для окружающих, а потом суд должен это заключение утвердить. Мужика с Донбасса комиссия уже давно отпустила, но суд каждый год продлевает его заключение. И сколько еще томиться ему — бог ведает.

     А в моем случае благодаря титаническим усилиям моей жены Аси Сафихановой (гениальной флейтистки, кстати) и адвокатов, которых она наняла, после комиссии, признавшей меня выздоровевшим, суд одобрил решение комиссии и спустя почти четыре месяца психушки я вышел на свободу. Это было почти что чудом: обычно минимальный срок в ней — полгода. Парень, разбивший стекло в маршрутке, сидел полгода. А с такой статьей, как у меня, люди “лечатся” годами. Годами.

     Пока человек томится в заключении, ожидание свободы связано у него с большим количеством иллюзий в отношении того, что будет, когда он выйдет: раскроются двери тюрьмы, раскроются объятия друзей, жизнь потечет совершенно новая, и все в ней будут более внимательными, более бережными друг к другу. Человеку кажется, что мир ждет его возвращения. Однако возвращения его ждет лишь небольшая группа самых преданных друзей и родственников. Остальные же вовсе его не ждут, и даже более того — жалеют, что его выпустили.

     Пока я сидел, обо мне распространилось множество сплетен: я будто бы возил из Германии наркотики в каких-то гомерических количествах, чтобы травить ими несчастный русский народ. Говорили и что я конченый наркоман, которому ради дозы ничего не стоит мать родную продать на органы. Я не думаю, что хоть кто-нибудь поверил в это по-настоящему: моя жизнь всегда была на виду. Тем не менее, из-за частого повторения этих небылиц, полоса отчуждения вокруг меня стала шириться. Многие люди, которых я знал, меня предали, многие поступили так, что в первые минуты я немел, узнавая об этом. Но время, когда я мог бы предъявлять им претензии, давно прошло. На мне теперь клеймо. Кое-кто даже задумал сменить фамилию, чтобы не иметь со мной ничего общего.

     По выходе на свободу я оказался не у дел: работу свою как музыкант я потерял, а долгов за услуги адвокатам накопилась астрономическая сумма. Попробовал устроиться промышленным альпинистом (я двенадцать лет работал им в Москве), но в Германии везде нужна справка, der Schein, лицензия, die Erlaubnis. В итоге устроился в Amazon — по 9–10 часов в день вожу грузовичок с посылками. Текучка кадров у них просто феноменальная — люди быстро выгорают на таких работах, оставляя там свое здоровье. Но у меня его пока что хватает. Единственным побочным эффектом, который я у себя наблюдаю, является “жерминалевское” отупение мысли и очерствение чувств. Как там моя симфония? Да я не написал почти ни одного такта после выхода. Прихожу домой в девять вечера, иногда в десять, и валюсь без сил на кровать. Даже этот несчастный текст я писал по воскресеньям урывками.

     Перед своим устройством на работу, которое случилось почти сразу после выхода на свободу, я успел выложить в YouTube начало своей симфонии и свой квинтет, первую его часть. Иногда я включаю их перед самым сном, и мне потом снится продолжение, но записать его у меня нет ни времени, ни сил. Много ожиданий, планов пошло прахом — сейчас я живу лишь надеждой, что наступит такое время, когда я смогу закончить и симфонию, и квинтет. Я все еще не чувствую возраста, ощущаю себя бессмертным, хоть и понимаю цену подобной беспечности: ведь часики-то тикают, тикают.

     Мое сознание отодвинуло весь тюремный опыт далеко на периферию, в голове шумит музыка, и вся моя жизнь подчинена теперь тому, чтобы она когда-нибудь вышла на свет божий.

​

     Январь 2023 г.

​

Если вам понравилась эта публикация, пожертвуйте на журнал